и религиозный, как раз для должности председателя Синода. С остальными министрами разберемся позднее, кого-то – в отставку, как Лорис-Меликова, кого-то – в послы, а на их место – верных людей, думающих о престоле, а не о сомнительных реформах. А всех этих писак, говорунов и краснобаев, что кричали о свободе, – вон из столицы! Если не поймут по-хорошему, отправим в Сибирь. Там мигом научатся держать рот на замке и открывать его только для того, чтобы произнести 'Боже, царя храни!'. Социалистов – в Петропавловку и на каторгу, без всякой пощады! Надо остановить эту заразу во что бы то ни стало, иначе она погубит Россию, разъест ее изнутри, как ржавчина… Что толку от власти, если она не может справиться с бунтовщиками? Следует поступать так, как дедушка, Николай Павлович, – скрутить всех в бараний рог, чтобы почувствовали силу. Константин Петрович недаром говорил, что есть только три истинные ценности, за которые стоит держаться: самодержавие, православие и народность. Как он был прав! Теперь пришло время сделать эти символы новыми государственными ценностями. Заставим людей понять, что такое верность престолу, Богу и России'.
Александр Александрович подошел к книжному шкафу, стоящему у стены, открыл дверцы и привычным жестом вынул толстый том иллюстрированной Библии. За ним, в глубине полки, стояли графинчик с коньяком и маленькая серебряная чарка. Государь вытащил стеклянную пробку из графина и наполнил стопку. Вздохнул, перекрестился и одним залпом выпил содержимое. Зажмурился, постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям – приятная теплота, как всегда, медленно растеклась по телу. Александр Александрович захватил графинчик и подошел к столу.
Поздно вечером император поднялся в спальню своего старшего сына. Никки еще не спал, ждал, когда зайдет мать, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Государь погладил мальчика по голове и с чувством произнес: 'Ну вот, Никки, теперь ты наследник'. От императора пахло коньяком, лицо распухло, а глаза покраснели – было заметно, что он плакал. Александр Александрович прижал к себе сына и тихо сказал: 'Помни, Никки, когда станешь царем, не позволяй себе заводить романы с посторонними женщинами, даже если они тебе очень нравятся. Это недостойно!'. Никки не совсем понял, что отец имел в виду, но на всякий случай кивнул.
Император, видимо, вполне удовлетворенный, покинул спальню сына и спустился в кабинет. Там, на кожаном диване, его и нашли слуги. Александр Александрович был изрядно пьян и спал мертвым сном.
8 марта, воскресенье
Зимний дворец
Заседание Совета министров началось ровно в два часа пополудни. В Малахитовом зале Зимнего собрались члены кабинета и Государственного совета, всего – около тридцати человек. Каждый из приглашенных знал: сегодня решится судьба первой российской конституции и ее идейного вдохновителя – Лорис-Меликова. Вопрос, по существу, стоял так: какой путь выберет для России Александр Александрович? Продолжит ли он дело своего отца или решит вернуться назад, к правлению деда? Гадали все: и сторонники министра внутренних дел, и его многочисленные противники.
Александр Александрович вошел в зал последним. Он был мрачен и сразу сел на свое место – спиной к окнам, выходившим на заснеженную Неву. Прямо напротив него находился Лорис-Меликов. Император неловко поерзал в тесном для могучего тела кресле и предложил начать совещание.
– Господа! – произнес он, стараясь не встречаться глазами с графом. – Я хочу предложить вам рассмотреть вопрос, имеющий для России первостепенное значение. От него, я уверен, зависит будущее как престола, так и всей империи. Незадолго до гибели отца граф Лорис_Меликов представил на его утверждение записку по созыву представительного собрания, в которое должны войти депутаты от всех сословий, городов и земель русских. Речь, насколько я понимаю, идет о неком подобии английского парламента. Батюшка проект подписал, однако окончательное решение оставил за кабинетом министров и Государственным советом. Вы, полагаю, уже ознакомились с запиской и теперь можете высказать свое мнение. Пожалуйста, Михаил Тариелович, изложите суть ваших предложений.
Лорис-Меликов раскрыл лежавшую перед ним папку и начал читать, стараясь придать голосу твердость. Доклад длился минут пятнадцать, за это время никто не проронил ни слова. Когда министр закончил, Александр Александрович сделал жест – можно начинать обсуждение.
Первым слово взял старейший член Государственного совета, почти девяностолетний граф Строганов. Он очень гордился тем, что верой и правдой служил четырем российским императорам и теперь, судя по всему, намеревался служить и пятому.
– Путь, предлагаемый министром внутренних дел, – начал он, строго поглядывая из-под седых бровей на Лорис-Меликова, – ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для государя нашего, ни для России. Не для того покойный Александр Николаевич даровал русскому народу свободу, чтобы ею воспользовались безответственные шалопаи! К чему нам представительное собрание? Разве не достаточно кабинета министров, Государственного совета, чтобы управлять страной? Я был в Британии, видел их парламент. Собрались в зале четыре сотни бездельников и болтают без умолку! Неужели мы хотим того же и для нас? Я семьдесят лет служу России и не хочу, чтобы мне указывали, что делать, какие-то депутаты, думающие к тому же не о благе государства, а о собственной выгоде. Нет уж, увольте! Сначала в России появится парламент, потом конституция, а там, глядишь, и самодержавие станет не нужно!
– Император Вильгельм, – перебил старика Александр Александрович, – услышав, что батюшка собирается даровать России конституцию, умолял его не делать этого. Я тоже считаю, что проект Михаила Тариеловича является первым шагом к парламенту и республике…
Затем выступил Победоносцев. Константин Петрович был бледен, как полотно. Он говорил, словно произносил с трибуны обвинительную речь. Его бескровные губы вытянулись в ниточку, глаза горели огнем.
– Когда-то поляки кричали о своей родине: 'Конец Польше!'. Теперь, видимо, пришел и наш черед возопить: 'Конец России!'. Проект министра внутренних дел, как мне кажется, преждевременен и незрел, к тому же наполнен опасными идеями. Конечно, в записке нигде прямо не говорится о конституции, но любой внимательный человек поймет, что речь идет именно о ней. Нам предлагают устроить в России нечто вроде французских Генеральных штатов, однако у нас и так уже слишком много говорилен – земские, городские, судебные. Нынче все хотят болтать, а не работать. Но сегодня, когда по ту сторону Невы, в Петропавловском соборе, еще лежит не погребенный прах государя нашего, растерзанного средь бела дня преступниками, не годится говорить об ограничении самодержавия! Не время, господа, рассуждать о парламенте и конституции, сейчас мы обязаны всенародно каяться, ибо не сумели охранить нашего царя-освободителя от подлых убийц. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора!
Александр Александрович, склонив голову, внимательно слушал Победоносцева и время от времени одобрительно кивал. Всем стало понятно: судьба проекта и самого Лорис-Меликова решена. Это почувствовал и сам граф. И хотя в его защиту высказались министры Милютин и Абаза, но изменить общего настроения они не могли.
Последним заговорил Лорис-Меликов. Граф смиренно попросил у Александра Александровича прощения за то, что не уберег его батюшку от заговорщиков, полностью признал свою вину и немедленно попросился в отставку.
– Я знал, что вы, Михаил Тариелович, сделали все, что могли, – примирительно произнес император, – и понимаю, как вам сейчас тяжело. Впрочем, нам всем тяжело, и в первую очередь – мне. Константин Петрович прав: мы все виноваты, и я в том числе. Поэтому я принимаю вашу отставку…
На этом заседание Совета министров закончилось. Все быстро покинули Малахитовый зал, остались лишь члены императорской фамилии и близкие сановники, чтобы обсудить последние приготовления к церемонии похорон.
Через несколько дней указ об отставке Лорис-Меликова был подписан. Вскоре граф уехал во Францию, в Ниццу, где и прожил до конца своих дней.
3 апреля, пятница
Семеновский плац
Тюремные повозки ехали по рыхлому снегу. Железные обручи колес оставляли глубокие колеи в ледяной каше, в которую за два дня превратился прежде крепкий наст. Яркое солнце слепило глаза, а возле ямщицких лошадей вовсю прыгали шустрые воробьи. Они, казалось, совсем ошалели от весеннего тепла и чирикали так, что звон стоял в ушах.
Но люди, пришедшие на Семеновский плац, не обращали на эту кутерьму никакого внимания. Они ждали, когда привезут государственных преступников. Посреди площади возвышался деревянный эшафот с виселицей, вокруг него в два ряда стояло солдатское каре, а по углам, помимо них, дежурили конные жандармы в ярко-синих мундирах.
Среди толпы была и Алина Иваницкая. Она встала сегодня еще затемно, поэтому сумела занять место вблизи самого помоста. Слева и справа ее теснили какие-то лавочники и мастеровые в суконных куртках и черных картузах, среди них шныряли полицейские агенты в штатском, высматривая возможных сторонников заговорщиков.
Ждали уже два часа, площадь наполнилась до отказа, у эшафота яблоку негде было упасть. Все переговаривались вполголоса и с нетерпением поглядывали в сторону Семеновской улицы, откуда должны были привезти осужденных.
Наконец мальчишки, висевшие на деревьях и фонарных столбах, закричали: 'Везут!' Толпа подалась вперед, чтобы лучше видеть, Алину сдавило со всех сторон. Послышался мерный скрип колес, на площадь въехали две черные тюремные повозки. На первой
