сидели Желябин и Рысков, на второй – Михайлин, Перова и Кибальчев. На груди у каждого висела деревянная табличка с надписью 'Цареубийца'. Рысков был бледен и растерянно озирался, остальные держались мужественно. Желябин заметил в толпе Алину, удивленно вскинул брови и чуть заметно кивнул. Никто, к счастью, этого не заметил.
Повозки остановились возле эшафота. Охрана сняла с ног осужденных кандалы и помогла взойти по лестнице. Наблюдавшему за казнью прокурору доложили о готовности, он удовлетворенно кивнул головой – начинайте. Судейский чиновник в длинной шинели вышел к краю эшафота, и громко, раскатывая звуки по всей площади, зачитал приговор: 'За принадлежность к тайному обществу, имеющему целью насильственное ниспровержение существующего государственного и общественного строя, а также за участии в цареубийстве 1 марта 1881 года приговорить крестьян Тимофея Михайлина и Андрея Желябина, дворянку Софью Перову, сына священника Николая Кибальчева и мещанина Николая Рыскова к смертной казни через повешенье'.
Толпа слушала молча. Чиновник закончил чтение и убрал бумагу. В ту же секунду загремели военные барабаны, с голов мужчин мгновенно слетели картузы, а женщины начали креститься. Священник в черной рясе быстро прочел молитву и предложил крест для целования. Все, кроме Рыскова, отказались. Батюшка протяжно затянул: 'Целуйте мя последним целованием', и осужденные стали прощаться. Софья отстранилась от Рыскова и сразу же подошла к Желябину. Они несколько секунд смотрели друг на друга, потом на мгновение коснулись телами.
Первым к петле подвели Кибальчева. Палач Фролов в красной рубахе навыпуск деловито накинул ему на голову холстяной башлык, затянул веревку и вышиб скамейку из-под ног. Тело Кибальчева дернулось и закачалось над помостом. Теперь пришла очередь Михайлина. Башлык, петля, удар по скамейке – и толпа удивленно ахнула: веревка оборвалась, повешенный рухнул на доски эшафота. У помоста раздались возгласы: 'Сорвавшихся милуют!' Палач вопросительно посмотрел на прокурора – тот сделал знак: продолжайте. Фролов полез привязывать новую веревку.
Между тем Михайлин поднялся и, шатаясь, сделал несколько неуверенных шагов по эшафоту. Пронзительно закричали женщины, толпа взволнованно загудела. Командовавший оцеплением полковник громко скомандовал: 'В ружье!', солдаты плотно сомкнули строй и выставили вперед штыки. Толпа отхлынула назад.
Наконец петля была готова. Михайлина снова подвели в виселице, накинули веревку на шею. Фролов выбил скамейку, но Тимофей вновь сорвался и с глухим стуком повалился на доски. На площади все громче и настойчивей стали раздаваться крики: 'Это знак Божий! Помиловать!'. Но прокурор невозмутимо приказал продолжить казнь. В третий раз Фролов не рассчитал длину веревки – ноги приговоренного достали до пола, и петля не затянулась. Завершить дело удалось лишь с четвертого раза… Фролов перекрестился и стал прилаживать следующую петлю.
Софья, молча наблюдавшая за казнью, сохраняла полное спокойствие, лишь лицо ее с каждой минутой делалось все бледнее. Вот настал и ее черед – Фролов дрожащими от волнения руками накинул петлю и ударил по скамейке. Секунда – и Перова закачалась рядом с Кибальчевым и Михайлиным.
Когда на скамейку поставили Желябина, Алина лишилась чувств. Ее поддержали под руки, а то бы она непременно упала в грязный, истоптанный снег. Все остальное Иваницкая помнила, как в тумане: бой барабанов, раскачивающиеся на апрельском ветру тела, черные гробы на телегах у эшафота… Позднее Алина узнала, что Желябина и Рыскова тоже пришлось вешать дважды.
Толпа расходилась с Семеновского плаца медленно и неохотно. Все обсуждали казнь и говорили, что оборвавшаяся веревка – недобрый знак. Не будет счастья в этом царствовании, поверьте, не будет… Вот при Николае Павловиче казнили декабристов, так там тоже один сорвался. И чем все закончилось? Позорной Крымской кампанией и странной смертью самого императора…
Мертвые тела убрали с эшафота, а над ними равнодушно сияло яркое весеннее солнце – солнце обреченных.
Домой Алина вернулась вечером и сразу же прошла в свою комнату. На расспросы прислуги отвечала односложно и просила никого к себе не пускать – сказалась больной. В спальне она встала на колени перед образами (еще старинными, бабушкиными, доставшимися по наследству) и начала страстно молиться. Она просила Бога об одном – чтобы ей после смерти позволили оказаться там, где будет Андрей. Это единственное, о чем она мечтала.
ЭПИЛОГ
27 мая, пятница
Зимний дворец
Все вещи были давно собраны и уложены: сундуки и кофры увязаны, шляпные коробки и корзины упакованы. Кажется, ничего не забыли. Впрочем, все самое ценное княгиня Юрьевская везла в личном багаже – ученические тетрадки Александра Николаевича с лекциями Жуковского, его рубашку с пятнами засохшей крови, Евангелие и карманные часы с вмятиной, оставшейся от удара по мостовой (их цепочку она надела поверх платья как украшение). Захватила также из императорского кабинета перо с застывшей капелькой чернил (утром первого марта государь еще подписывал им бумаги) и почти три тысячи писем, адресованных лично ей. Все прочее (драгоценности, украшения, веши) не имело столь важного значения…
Екатерина Михайловна подняла голову и посмотрела на Зимний дворец. Что-то ей подсказывало, что она видит его в последний раз. Величественное здание парило над площадью в своем всегдашнем каменном великолепии и, казалось, не замечало человеческой драмы, совершавшейся у его основания. Княгиня Юрьевская вздохнула: в Зимнем она провела самые лучшие и, пожалуй, самые трудные годы своей жизни, здесь она любила и страдала, здесь она обрела и потеряла супруга.
Дети уже сидели в карете под присмотром строгой английской бонны, казаки из охраны нетерпеливо понукали лошадей. Екатерина Михайловна посмотрела на окна второго этажа, где был расположен кабинет императора. Как часто Александр Николаевич задерживался в нем допоздна, работая над важными государственными бумагами, а она терпеливо ждала его наверху, в комнатах третьего этажа, чтобы хотя бы час или даже полчаса провести вместе. Эти минуты, которые им удавалось урывать у неотложных и первостепенных государственных дел, были самыми счастливыми в их жизни. В это время они могли чувствовать себя семьей – не всемогущим императором и его любовницей, а просто мужем и женой, наслаждающимися своей любовью.
Александр Николаевич почти всегда около девяти часов вечера поднимался наверх, чтобы пожелать спокойной ночи детям. Особенно он любил маленького Гогу, часто сам укладывал его в постельку, а иногда даже рассказывал на ночь какую-нибудь занимательную историю из своей жизни. Гога специально не засыпал, ждал, когда придет отец и поведает что-нибудь интересное.
Екатерина Михайловна смахнула набежавшие слезы. Что сейчас об этом вспоминать, все уже кончено… Нужно думать о том, как жить дальше. Вскоре после похорон императора у нее состоялся трудный разговор с новый государем. Александр Александрович проявил тактичность и понимание – навсегда оставил за ней апартаменты, которые она занимала в Зимнем дворце, кроме того, подарил дачу в Петергофе и имение в Крыму. Но когда Екатерина Михайловна твердо заявила, что намерена покинуть Россию, он, кажется, вздохнул с облегчением.
Разумеется, великим князьям Юрьевским всегда будут оказаны в России соответствующие почести, заверил Александр Александрович, девочки могут рассчитывать на царское приданое, а князь Георгий – на полагающиеся его статусу воспитание и образование.
Но свое решение покинуть Россию Екатерина Михайловна не изменила даже после уговоров родных. Слишком тяжелы были воспоминания и слишком остра была боль от недавней утраты… Теперь ее путь лежал в Париж, а ближе к лету она намеревалась со всей семьей перебраться в тихую, провинциальную Ниццу, где вдали от света можно будет наконец заняться воспитанием детей. Через полчаса карета доставит ее и семью на Варшавский вокзал, а оттуда поезд умчит в Европу.
Екатерина Михайловна бросила последний взгляд на Зимний дворец. Ей показалось, что на втором этаже, где был кабинет императора, чуть колыхнулась, как бы прощаясь, занавеска. Впрочем, это, наверное, был оптический обман зрения.
Экипаж тронулся и медленно покатился по Дворцовой площади. Казаки окружили его плотным кольцом и сопровождали до самого вокзала. А в пять часов пополудни поезд 'С.-Петербург-Варшава' навсегда увез княгиню Юрьевскую из России. Она больше никогда не видела свой родной город. Впрочем, как и Россию.
Политическое завещание Игнатия Грановицкого
'…Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее.
Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы. Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением – монархическим, неограниченным, а мы – деспотизмом…
Что будет дальше? Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь представить… Меня, обреченного, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много еще других жертв унесет борьба, а еще больше – последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как – увы! – история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих
