романтизма всегда оставалась фэнтези, то в Советском Союзе этот жанр оказался под запретом. В приказном порядке насаждался соцреализм, и научная фантастика зарабатывала право на существование тем, что разрабатывала главенствующий метод на материале недалекого будущего. Лучшие фантасты того времени противопоставляли соцреализму классический критический реализм, усиленный фантастическими образами. Они объединились под знаменами стиля, названного магическим реализмом, вытеснив проблески романтизма на периферию. Даже «шестидесятники», сделавшие изрядный крен в сторону романтизма, но опасающиеся упреков в индивидуализме героев, так и не решились в своих произведениях поднять личность выше общества. Сильные и умные люди хотя уже и не были винтиками, но все еще оставались лучшими представителями класса, страны, народа. Громко звучали гимны коллективизму. И все-таки ростки романтизма пробивались даже сквозь пионерскую атрибутику. Личное требовало особого внимания, заявляя о себе хотя бы в форме проблемы человеческой некоммуникабельности.
А в Америке в это время вовсю шествовала «новая волна». Новые люди привнесли в фантастику «общечеловеческие ценности» и различные достижения «большой литературы», тем самым выведя ее из маргиналов. Бывшая Золушка сполна получила свое многовековое наследство. Если раньше фантастику писали «технари», то теперь за нее взялись настоящие поэты; эмоции постепенно начали разбавлять сухую расчетливость, жанр приобрел легкость и разнообразие.
И ПИСАТЕЛЯМ, и читателям страны, по-детски гордящейся провозглашенной во всеуслышание свободой личности, всегда был необычайно люб романтический герой-одиночка, способный противостоять окружающему миру. Духовная сила и яркая индивидуальность поднимает их, подобно героям античности и средневековья, над привычной общественной моралью — в этом их величие, в этом же и трагедия. Таковы, к примеру, персонажи романов Альфреда Бестера, Сэмюэла Дилэни и других авторов.
Еще ближе к романтизму подошел мастер мифотворчества Роджер Желязны, стирая различия между героем и богом. Его герои равняются богам, готовы помериться с ними силой. Мотив богоборчества, давний спутник настоящей романтической литературы, присутствует едва ли не в каждом его романе. Новеллы Р. Желязны часто вызывают в памяти изящные арабески первых романтиков, а «Эмберский» цикл — настоящий героический эпос, потрясающий воображение своим размахом.
Однако героика — отнюдь не обязательный признак романтического произведения. Вот что писал теоретик немецкого романтизма XVIII века, основоположник литературоведения как науки Ф. Шлегель: «Романтическим является то, что представляет сентиментальное содержание в фантастической форме. Сентиментальное то, что нас волнует, что пробуждает в нас эмоции, но не чувственные, а духовные».
Такова другая сторона романтизма — обращенность к чувствам. Через них, в основном, и раскрывается романтическая личность, при всей своей титанической силе необычайно хрупкая и ранимая. Тут нельзя не вспомнить такого тонкого мастера передачи эмоций и психологического состояния своих героев, как Рэй Брэдбери. Сквозь ткань его триллеров проступает сырой мрак готики, а новеллы исполнены в традициях высокой лирики.
И Р. Брэдбери, и Р. Желязны в своих лучших новеллах не только достигают картинной выразительности, но и вплотную приближаются к музыке, подспудно следуя утверждению древних романтиков о том, что именно к ней должны стремиться все искусства.
Время компьютерных технологий существенно изменило среду обитания человека, а вместе с ней и умонастроения фантастов. В литературу, силами киберпанков (и не только их), пришли иной язык, иные образы, иные герои. Казалось, чувственный мир человека будет подменен жесткой логикой машины. Но странно: урбанистический компьютерный мир оказался буквально пропитан романтизмом. Приключенческая линия причудливо переплеталась с пронзительно лирической. Компьютер, вопреки ожиданиям, отнюдь не заменил чувства, а, как легкий наркотик, необычайно обострил их; это сравнение принадлежит видному теоретику битничества, на старости лет вместо ЛСД «подсевшего» на компьютеры. Ненужно быть опытным лингвистом, чтобы заметить в названии культовой книги Уильяма Гибсона «Нейромант» («Neuгоmапсег») центральную часть слова «roman». Нет ли тут, кроме всего прочего, еще и прямой связи с циклом стихов Генриха Гейне «Романсеро»? Заметил это и Норман Слинрад, игриво назвавший статью о киберпанках («Neuromantics»). Они действительно новые романтики, только уже третьей по счету волны.
ЭТА ВОЛНА не могла миновать и нашей страны. Тем более что и ситуация сложилась крайне подходящая. Крушение буквально на глазах казавшейся непоколебимой системы вызвало у поколения, наблюдавшего за этим процессом, недоверие ко всему социальному. Беспредел, последовавший за перестройкой, породил апатию, подобную той, что парализовала образованные слои Европы в конце XVIII века, сразу после Французской революции. Так же потерпели крах мечты о правильном переустройстве мира. Стало совершенно ясно, что вовне не найти ни истины, ни свободы. Все это только внутри, и нет в мире большей ценности, чем человеческая индивидуальность. И тогда романтизм, прятавшийся все это время в песнях бардов и рокеров, перебрался в литературу. Этого сейчас хотят читатели, об этом по мере сил стараются писать молодые писатели, выпускать это стремятся наиболее грамотные издатели. Дух романтизма повлек в леса начитавшихся фэнтези, вооружившихся деревянными мечами и приготовивших средневековью костюмы молодых людей для участия в ролевых играх. Он стал образом жизни. А. К. Троицкий, человек, искушенный в молодежных движениях, как-то заметил, что на Западе уже давно сухих и расчетливых яппи сменили люди творческие, с чудинкой, с яркой индивидуальностью. Я убежден, что в ближайшую пару лет романтизм войдет в моду и у нас в стране— все признаки уже налицо.
КОНЕЧНО ЖЕ, наиболее восприимчивой к романтизму литературой оказалась фантастика. Не заметили этого только критики, по старинке выдвигающие таким молодым авторам, как Леонид Кудрявцев или Сергей Лукьяненко, требования, уместные только для фантастического реализма. Смешно читать откровения, гласящие, например, что Юлий Буркин якобы работает в жанре хоррор, — он пишет обыкновенные романтические повести со всеми присущими им атрибутами и делает это мастерски.
Заметный и замечательный крен в сторону романтизма сделали и многие признанные мастера старшего поколения. Романтическое настроение всегда в той или иной степени сопутствовало творчеству Кира Булычева и Владимира Михайлова, но именное их произведениях последних лет романтизм заиграл во всю силу. Кора Орват, не лишенная обаяния Алисы Селезневой, в сравнении с последней приобрела бойцовские качества.
Совершенно новый тип героя ввел в российскую литературу Александр Кабаков, именно этим, а совсем не построением мрачных прозрений, он необычайно ценен. К сожалению, этого опять же не заметили критики за политическим пафосом «Невозвращенца» и «Кристаловича». Герой пометой Кабакова не последний романтик, а наоборот — первый новый романтик. За этим типом литературного героя большое будущее.
Словом, российская литература ближайших 10–15 лет будет, как и во всем мире, литературой романтизма.
Марк Стиглер
ЗИМНЯЯ ПОРА КЭТ
