И ад следовал за ним

О, знакомые сцены! У всех они разворачиваются по своему сценарию! Римма лю­била мажор, героическую симфонию, во время которой летели на лестничную площадку мои пиджаки и галстуки. Тут же пахло сдержанностью и уникальной английской недого­воренностью: угрюмое, словно чугунная сковородка, молчание, торжественно–спокойный ритуал собирания чемодана, прощальный взгляд сквозь горестно мигающие ресницы (кроме раздражения, ничто не шевельнулось у меня в груди), поворот, медленный стук каблучков по паркету в надежде, что я брошусь вслед с песней «Вернись, я все прощу тебе, вернись!» — тут я уже люто ненавидел Кэти, но последовал вниз до самого такси, лепеча нечто вроде «что за глупости⁷ стоит ли ссориться из–за пустяков⁷».

Такси отчалило от тротуара, мигнуло на повороте красным светом тормозных фона­рей, и я остался в одиночестве, расстроенный и опечаленный, хотя лишь минуту назад только и мечтал о том, чтобы она ушла и попала под колеса.

— Какая очаровательная у вас жена!

За спиной стояла миссис Лейн с зонтиком в руках, ей и псу уже не гулялось, так и жгло любопытство — в кратер вулкана полезли бы, чтобы проникнуть в тайны моего се­мейного счастья.

— Спасибо, миссис Лейн. Надеюсь, вы в полном порядке? — Я улыбнулся и, почти перескочив через препятствие, улизнул в дом.

На следующее утро хорошо отдохнувшее тело Алекса уже колыхалось на мягких сиденьях авиалайнера Лондон — Женева, а чуть позже в экспрессе Женева — Монтре.

Монтре, открывшийся передо мною из окна поезда, в эти дни межсезонья выглядел совершенно раздетым, словно обобранным до нитки. Там, где обыч­но лепились цветные, зазывающие кафе и магазины, где рябило в глазах от мелькающих флажков, чаек, пару­сов, рекламы и человеческих лиц, стояла угрюмая и бесцветная тоска — лишь одинокие фигуры прогуливались по набережной.

Поезд с честным гражданином Австралии (и Югославии) остановился у вокзальчика и выпустил на перрон целый легион лыжников, переливающихся всеми цветами радуги. Гремя лыжами и галдя, они окунулись в слепящие лучи горного солнца и двинулись всем кагалом к лыжной станции.

— Как я мечтаю побывать в Монтре! — говорила Римма.— Как прекрасно написал о нем старик Эрнест!

Тогда в Мекленбурге нашей молодости вдруг издали Хемингуэя, и голодное студен­чество, измученное духовной диетой, яростно набросилось на него и заодно на «Анизет де Рикар», столь же неожиданно (как и все в Мекленбурге) выброшенный на прилавки,— то самое перно, которое распивали все герои потерянного поколения в уютных кафешках на Монмартре.

Римма читала мне вслух о похождениях мистера Уилера в Монтре и о том, как па­дал снег на перрон, и как Уилер зашел в ресторан и дурачил официантку, а она дурачила мистера Уилера («Фрейлин, если вы пойдете со мной наверх, я дам вам триста франков!» — «Какой вы мерзкий!» — «Триста швейцар­ских франков!» — «Я позову носильщика!» — «Носильщики мне не нужны, мне нужны вы!»), причем американец знал, что наверху по­мещений нет, и фрейлин тоже знала и жалела об этом, и было грустно, и на платформу падал снег.

Потом мы разыгрывали этот рассказ в лицах и хохотали до слез (Римма играла мис­тера Уилера, а я — официантку), мы тогда любили друг друга и не скуча­ли вместе…

И вот все наяву: и снег, и ресторанчик, и даже носильщик, ушедший греться в вок­зал — точно так же в мою жизнь вплыли миссис Лейн с сеттером, выплыв из каких–то ро­манов Диккенса,— вот он, Монтре! до явки оставался целый час.

Я поднялся по деревянным ступеням в ресторан, где прислуживал расплывчатого вида швейцарец, равнодушный и к похождениям мистера Уилера, и к чувствам своей уже почившей предшественницы, и к самому писателю, пустившего себе пулю в рот из охот­ничьего ружья.

Я заказал женевер, на перрон падал пушистый снег, стрелки часов медленно полз­ли к пяти.

ГЛАВА ПЯТАЯ о преимуществах тряпки, пропитанной одуряющей смесью, перед многоствольным пистолетом- пулеметом системы «Венус», калибр 5,6 мм, скорострельность — 5000 выстрелов в минуту

«Однажды мои соседи обнаружили у себя в квартире странные явле­ния: каждую ночь что–то упорно и долго шелестело в мусорном ведре, и каждое утро отходы обнаружива­лись в самых не подходящих для них местах. Стали исчезать картошка, лук… Крысы! — мелькнула догадка. Сердце у соседей ёкнуло и наполни­лось до краев чувством брезгливо­сти. Бр–рр–р! Что делать? В панике бросились за помощью на дезстанцию ГУЗМ».

Газета «Красная Пресня», апрель 1990 г.

Много неожиданностей сваливается на голову нашего брата: и забудешь о левосто­роннем движении, и кейс с секретными документами вдруг раскроется на глазах у поли­ции посредине площади de la Concorde, и соседа по коммуналке встретишь в снегах Ки­лиманджаро, но я обомлел, когда увидел внизу знакомые уши, приделанные к лошади­ному черепу в вязаной красной шапочке. Это был он, незабывае­мый и яркий, как явление Христа народу,— на плечах лыжи и небольшой рюкзачок (о. мастера легенды!) — он дергал головой и косил глазами по сторонам, пытаясь нащупать запрятавшихся в горных пещерах мышек–норушек с подзорными трубами. Любой читатель низкосортных детек­тивов без особого труда распознал бы в нем иностранного шпиона: вот он будто бы не­брежно прошелся по перрону, любуясь восхитительнейшими альпийскими пейзажами и вдыхая озон иссохшей от кабинетных сидений грудью,— беспечный турист, искатель на­слаждений, великий спортсмен! Поправил красную шапочку, еще раз оглянулся вокруг (чего бояться, мой друг кондовый? диппаспорт всегда убережет тебя от неприятностей, в худшем случае дадут коленом под зад, как персоне нон грата,— это тебе не сырая Каме­ра с зарешечен­ным окном, не допросы с детектором лжи и не пуля в спину за попытку к бегству!), чуть выпятил свою мощную челюсть, развернулся и, как напуганный гусь, по­плыл обратно по перрону. Все это будет пересказано им в праздничных тонах Мане и Бритой Голове, разукрашено до неимоверности и, уж конеч­но, укрепит его оперативную репутацию — понавешает он им на уши о своих подвигах, и тестю голову заморочит, и не только ему.

Я допил свой женевер, расплатился с безликим официантом и встал.

Без одной минуты пять, невероятная оперативная точность.

Начальственная спина Ника маячила в конце дороги, около буйных кустов, торча­щих во все стороны, как волосы сумасшедшего,— он повернулся, и мы пошли на сбли­жение, постепенно превращаясь в двух старых знакомцев, залетевших на знаменитый курорт то ли для принятия грязевых ванн, то ли по пути к дому Чарли Чаплина в Веве, то ли к месту убийства Воровского в Лозанне, а скорее всего для совместного перехода через Альпы под водительством непобедимого Суворова.

— Как тебе нравятся мои лыжи? — Мы, есте­ственно, отбросили все формальности с паролем, а его распирало от гордости за лыжную легенду, столь надежно камуфлирую­щую весь его подрывной рейд на горный курорт,— представляю, как он опу­скается на личном самолете на тайную встречу на международной авиационной выставке в Фарнборо.

— Грандиозная выдумка! Я не знал, что ты ходишь на лыжах. Как доехал?

— Все чисто. Проверялся часа три. С контрнаблюдением. Как у тебя?

— О'кей! Честно говоря, не ожидал тебя увидеть. Что–нибудь случилось? Может, зайдем в ресторан? — Я был любезен, как королевский мажордом.

— Не стоит, вдруг там «жучки»! Давай лучше погуляем, так спокойнее…— Легкий втык дураку Алексу, вечно забывающему о конспирации.— А потом я пройду на лыжах, не зря же я их тащил.

Уже виделся его отчет: «После тщательной про­верки с использованием машины, электрического по­ езда и автобуса я в точно обусловленное время вышел на встречу с тов. Томом»… Интересно, захватил ли он с собою лыжную мазь?

— Что нового дома?