какие документы я вам передавал до пенсии? Сверхсекретные!
Заявление сие прозвучало на такой оглушительной ноте, что несколько человек за столиками обернулись.
— Давайте сначала попьем чаю, а потом прогуляемся и все обсудим,— проорал я ему прямо в ушную раковину, исходя ненавистью. Он мотнул одобрительно головой и замолк, словно оглушенный молотом. Мы молча пили чай и улыбались друг другу, пока наконец муки ада не закончились и мы не вышли на набережную.
— Кто вам нужен в Каире? — прокричал он.
— У вас нет хорошего установщика?
— Мой двоюродный брат работает в полиции… он мне кое–чем обязан.
— Если я обращусь к нему от вашего имени… ему можно доверять?
— Полагайтесь на него так же, как на меня! — Я внутренне заржал, ибо в тех краях никому нельзя верить даже на йоту: обжулят, обчистят, продадут с потрохами.— Сделайте ему от моего имени подарок, он это любит. Купите какие–нибудь солидные швейцарские часы, не очень дорогие, конечно…
В тот же день я купил серебряные квадратные «Лонжин» и вылетел в Каир.
В Каире я уже не был давным–давно и помнил лишь заброшенное кладбище под палящим солнцем, моя память не запоминала густонаселенных мест, не вбирала в себя ни шпили ратуш, ни палаццо, ни музеи — каждый город ассоциировался у меня с некими подсмотренными деталями: полусумасшедшая улыбочка сторожа центрального собора — это средневековый Брюгге; черная длинная юбка, и рядом аккуратно вычищенные ботинки — это Керстнер–штрассе у собора святого Стефана, жемчужины Вены; Мюнхен — это стойка с дымящимися сосисками и туристские фиакры, которые тянут вымытые до блеска коняги, и колеса поскрипывают: сосиски, со–сис–ки! Дублин — это дешевый виски и зажигалки; Бейрут — это теплое море и пляж с купальщиками, а в миле — снежные горы и лыжники.
Во время своих первых вояжей я осматривал в каждом городе достопримечательности, выписывал в блокнот названия картин и имена художников, лазил по замкам, кафедралам, музеям часов, детских игрушек, военной формы, орудий пыток, а потом все смешалось и перепуталось, узелки завязывались как попало: вот божья коровка на потрескавшемся фонтане недалеко от королевской площади — это Копенгаген! вот бродяга, допивший мою кружку пива, когда я на минуту отошел в сторону,— это Милан! вот прищуренные глаза из–под широкополой шляпы и бурдюк на поясе — это, конечно, Севилья, нет, нет! Мадрид! Именно в этот день сорвалась операция — и играют взволнованно заросшие известкой кровяные сосуды: Мадрид — Париж, Париж — Мадрид, как будто в суете дорожной хотя бы на миг один возможно ушедший день восстановить… Где же истина, почтенный Пилат? Неужели весь этот калейдоскоп и есть моя неповторимая жизнь? А где радость бытия, счастье любви и дружбы? Кто вечно подмаргивает и прихо хатывает, раздавая крапленые карты? Жил–был маленький Алекс, носил его на спине работяга–папа на первомайские праздники, светило солнышко и светились Усы, потом Алик вырос, и повзрослел (мама на стене карандашом отмечала, как он вытягивался), и однажды видит: бежит за ним черный пудель,— «Пудель, пудель, кто ты такой?» — «А зачем тебе это надо?» — «Просто так».— «Просто так ничего не делается. Пиши расписку кровью, что отдаешь мне душу,— тогда скажу». Коготок увяз — всей птичке пропасть, и не вырвешься из этой петли, не вздохнешь.
На чем они взяли Ландера, а если не взяли, то на кой дьявол ему политическое убежище? На что он рассчитывал, переходя на Запад? Или прищучили на бабе и на вечно необходимых звонких монетах? Интересно, а я бы мог дерануть на Запад? Допустим, меня соблазнили, купили, заморочили голову, силком затянули в западню и выхода нет: или — или, товарищ Том, выбирайте! Не выбрал бы свободу — и не потому, что твердокаменный и люблю отчизну пламенно и верно, а просто уж лучше подчиняться своему дураку, чем чужому, шпион ведь не скрипач, которому на Западе открыты все двери, у шпиона лишь один вход, над которым горят красные буквы: «предательство», и опять надо стоять на задних лапках, когда хочется послать подальше. Боже, Боже, какая мешанина у меня в голове! Заглянул бы в нее Маня — сразу бы получил материал для выступления на активе! В отставку вам пора, сэр Алекс, бегите вместе с Офелией в монастырь! В Монастырь? Ха–ха! Я
В Каир мы прилетели поздно, я быстро устроился в «Шератоне» по югославскому паспорту, довел до кондиции фантастический пробор, опрыскался «ярдли» («взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…») и вышел на ночные улицы, переполненные бездельниками. Лавки и все заведения будто только сейчас открылись, ярко горели фонари, и навстречу валил гогочущий, цокающий и сверкающий зубами мужской поток (женщины в это время еще трудились на кухне). На асфальте рыночной площади сидели менялы, разложив перед собой все виды мировых валют, рядом в лавке я приобрел несколько золотых безделушек для Кэти и Риммы, торгаш угостил меня душистым, черным, как смола, кофе, я покорно смотрел, как он обсчитывает меня, явно завышая цены,— «Запад есть Запад, Восток — Восток, и с места они не сойдут, пока не предстанут небо с землей на страшный Господень суд». Я есмь Альфа и Омега. Кэти без слов проглотит эти колечки, а Римма начнет ахать и охать по поводу моего дурного вкуса, в дра гоценностях она разбирается не хуже ювелира и хранит их в ларце с серебряным ключиком. С этим ларцом она однажды и покинула меня навсегда (в который раз!), захватив Сережу, и не без ужасных оснований: роман Алекса с дикторшей Центрального телевидения, которую знала каждая собака,— вариант смертоубийственный для нашего брата, всегда норовящего спрятаться в темном углу, подальше от людских глаз.
Представлялся случайным встречным и как иностранец, и как дипломат, но все равно прокололся, и о романе вскоре узнала вся столица,— о, муки мои! о, блуждания по квартирам приятелей с трепетом еще не пойманного вора! о, мои мокрые ладони, когда во время трапез в ресторанах к ней подходили знакомые и незнакомые, бравшие автограф! Если бы не Витенька, добрая душа, внимающая бедам своих ближних, если бы не каморка, которую он снял для своих тайных утех и благородно давал мне в пользование на пару часов, пролетающих, как молния! отвлекающие запахи подгоревшего масла из кухни, скрипучие шаги соседей, узнавших в лицо мою избранницу!
Правда, Совесть Эпохи сам и обрубил чугунную цепь, приковавшую меня к Прекрасной Даме: однажды я увидел его, топающего под ручку с ней по весенним лужам (закадрил ее сразу, гад, зачем я его только с ней познакомил?), и на этом закончилась сказка, к тому же карьера робота Алекса только начинала раскручиваться, а дикторша… что дикторша? Фиаско, конец всему, отставка — и я даже радовался, что она меня отсекла, иначе пропустили бы любвеобильного Алекса сквозь строй и расстригли бы одним махом! Шпион и дикторша — две вещи несовместные, как гений и злодейство, долго еще пахло гарью, слухи держались, их жалящее эхо донеслось и до Риммы не без дружеского участия Большой Земли, подцепившей эту сенсацию из уст всезнающего Коленьки (он, впрочем, красиво сыграл от борта в угол: «Клава болтает, что у тебя роман с Н. Н. Что за чепуха? Никогда не поверю! Ты же не такой дурак, чтобы из–за какой–то вертихвостки ставить на карту всю жизнь? Тут выговором не отделаешься!»). Именно в то время и произошел отъезд навсегда с ларцом и Сережей к маме, неделя увещеваний и клятв в верности — раскаленными клещами не вырвать признания вины у стоика Алекса! — и наконец возвращение в родные пенаты под звуки семейных литавр.
Потолкавшись в толпе, я забрел в «нон стоп» и немного посмотрел на Джеймса Бонда, который шагал в водолазном шлеме по камням и водорослям меж проплывающих акул. Глубинные бомбы, сброшенные торпедным катером, взрывались белыми пенистыми фонтанчиками, увлекая за собой песок и разорванных в клочья осьминогов, собрат по профессии наконец выкарабкался на берег, словно оживший утопленник, тяжело затрещал ногами по гальке, плюхнулся на землю, стащил с себя резиновый бред, под которым оказался черный смокинг с гвоздикой в петлице, прыснул на резину из портативного аэрозоля, чиркнул
