естественно, делал вид, что вижу «Ильзу» впервые. Представившись как сотрудник торговой миссии, я пригласил обоих в паб на кружку пива. По разработанной легенде, «Ильза» отказалась, сославшись на занятость, и мне удалось пару часов побеседовать с «Эриком» в пабе. На контакт он пошел нормально. Его прогрессивные взгляды в целом подтвердились, и есть возможность работать с ним на антифашистской основе. Мы договорились встречаться регулярно для обсуждения политических вопросов. Я сказал, что, к сожалению, в Англии существуют реакционные силы, которые могут использовать факт наших контактов в своих корыстных целях, и предложил сохранять наши встречи в тайне, не писать, не звонить и не приходить в миссию. В случае срыва заранее обусловленной встречи я предложил ему запасную встречу на том же месте в то же время через неделю. В случае разрыва контакта мы договорились, что связь буду искать я сам. «Эрик» целиком согласился с моими предложениями. Андрей».
…Из заключения по делу «Эрика» от 20 октября 1938 года:
«О существовании «Эрика» было известно бывшему начальнику отделения Раевскому, оказавшемуся врагом народа, а также сотруднику резидентуры тов. Андрею, который вербовал «Эрика» в Лондоне (отозван и расстрелян, как участник левотроцкистской оппозиции и английский шпион)».
Тут я пропускаю несколько второстепенных документов дела, которое я листал в архиве на тяжелую голову после сабантуя с другом детства и Совестью Эпохи Виктором, великим ученым–микробиологом, с которым я делил иногда редкие сокровенные мысли, обсуждал новинки эмигрантской литературы и будущее державы. С ним мы распотрошили ящик сухого вина под песни полузапрещенных бардов («славно, братцы–егеря, рать любимая царя!»), пока не вмешалась Римма и не спровадила его домой.
Не скажу, что в седле я был свеж и прям, но держался на уровне и подарил архивистке Розалии красный «бик», чем навеки покорил ее душу, еще не остывшую от ностальгии по молодым ребятам, вершившим историю в тридцатые годы.
…Из беседы тов. Дика с «Эриком» 20 июня 1940 года:
«Эрик» сказал, что через него в Казначействе, где он сейчас работает, проходит много секретных документов Форин Офиса, Адмиралтейства и других государственных учреждений. Он передал мне целый портфель с материалами для ознакомления. Дик».
…Из письма «Эрика», переданного на встрече с тов. Диком 2 февраля 1945 года:
«Мои дорогие товарищи! Передавая мне сегодня вечером подарок, который меня глубоко тронул, Леонид, сославшись на указания Центра, сказал, что этот подарок должен рассматриваться как выражение благодарности Движения. Он говорил о моей верности, преданности и заслугах, и я благодарю вас не только за подарок, но и за комплименты. Я вспоминаю своего друга, отдавшего свою жизнь в борьбе с фашизмом. Когда его спросили, что в нашем мире доставляет ему наибольшую радость, он ответил: «Существование Движения». Я могу сказать, что не представляю себе, как возможно в моей стране жить человеку, уважающему свое достоинство, без того, чтобы не работать на наше общее дело. «Эрик».
…Из заключения по делу «Эрика» 20 декабря 1948 года:
«С момента поступления в Казначейство до его ухода «Эрик» являлся источником важнейшей секретной информации, которая высоко оценивалась в Инстанциях. На встречах с агентом мы возражали против его отставки, но он заявил, что ему надоело быть пешкой в государственном механизме и он выставляет свою кандидатуру в парламент…»
Тут, если мне не изменяет феноменальная память (блистая цепкостью на тексты, цифры, фамилии и особенно на серии и калибры оружия, она, правда, вянет, когда дело касается местности и внешнего вида отдельных личностей: я могу заблудиться в трех соснах и расцеловать в щеки незнакомца), накатил на меня приступ тяжкого похмелья[11], и я преступно перескочил через блистательную деятельность Генри в парламенте, закрыл том, отдал счастливой Розалии и вышел на воздух…
Через две недели перед Генри в Лондоне я поставил задание установить контакт с Бертой.
…«Я позвонил Жаклин — это уже из последующего донесения Генри — и договорился, что принесу ей для перепечатки рукопись (пришлось переписать текст из одной малоизвестной книги). Встретила она меня радушно, кое–что сообщила о себе: мать и двое детей живут в Бельгии, денег не хватает. Держалась гостеприимно и выразила надежду, что я дам ей в перепечатку новые рукописи.
После этого состоялось восемь встреч, Жаклин выплачено около 1000 фунтов за перепечатку рукописей.
5 мая я наметил провести с ней вербовочную беседу и пригласил в ресторан.
Для документальной фиксации беседы я взял с собой портативный магнитофон, спрятанный в боковом кармане. Вот небольшой отрывок из записи, показывающий, как проходила основная часть разговора:
«— Что вы нервничаете, Генри? Что–нибудь случилось?
— Все в порядке. Кстати, в посольстве ничего не известно о переговорах в Вене? Мой друг из «Ллойдса» очень интересуется и был бы благодарен…
(Ранее я намекал ей на то, что в банке «Ллойдс» у меня имеется близкий друг, который интересуется политической информацией.)
— Вы ему обо мне рассказывали?
— Что вы! Но мой приятель знает вас.
— Откуда? Как странно!
— По городу Зальцведелю.
— Зальцведелю?
— Зальцведелю.
— Я никогда не была в этом городе.
— Странно, он говорил, что встречал вас там после войны.
— Вот как? Интересно.
— Он даже утверждает, что имел с вами деловые контакты. Он служил в одной из армий союзников…
— Ничего не помню. Какая–то загадка, Генри!
— Он даже утверждает, что вы договаривались о сотрудничестве.
— Мы? Он англичанин?
— Конечно, Жаклин.
— Что–то я не припомню такого договора…
— Взгляните на расписку… Нет, нет, в руки я ее вам не дам! Читайте! Вспомнили?
— Негодяй! Вы негодяй, Генри!
— Напрасно вы горячитесь, дорогая Жаклин…
— Я, конечно, могла бы немедленно вызвать полицию, но мне вас жаль, Генри. Вы так нервничаете, что, боюсь, вас хватит удар. Это будет большая потеря для парламента.
Обобщая вербовочную беседу, можно сказать, что итоги ее не отмечались определенностью. Утешительно, что Берта не порвала со мной контакт и даже пригласила к себе домой на ужин. Генри».
Так ли все было на самом деле? Или Генри что–то приукрасил? Ах, эти отчеты агентов, разве они передают живую жизнь? Я сам никогда не лгал, но и не писал полную правду. Правда мешала делу, вызывала ненужную реакцию Центра и расстраивала Маню, который все принимал близко к сердцу. Зачем мне было писать, например, что на Генри иногда находили привычки загулявшего герцога и он, забыв о своем служении Движению, гонял официантов за вином, дегустировал и отвергал бутылку за бутылкой, вызывал метрдотеля, устраивал скандал, пока, наконец, после долгих мук не делал окончательный выбор. Если бы я отражал все эти шизосиндромы в отчетах, то Маня умер бы от горя, потрясенный низким уровнем конспирации: ведь в его кабинетном воображении наш брат всегда на высоте, всегда герой, всегда невидим и говорит полушепотом, и видит каждую муху, залетевшую в помещение, и не дано Мане понять, что агент и его куратор, два жизнерадостных шпиона, могут вывалиться в обнимку из фешенебельного «Ритца» и затянуть пропитыми глотками любимую «Катюшу».
Но сейчас, пожав Генри руку, я думал лишь об ужине на квартире у Жаклин: ведь от него и зависел дальнейший ход «Бемоли».
— Ну что? Выгорело? — спросил я нетерпеливо, когда мы опускались в паб «Адмирал Трилби».
Он стряхнул капли дождя с зонта и улыбнулся.
— Угадайте, Алекс…
