началось.
Они сидели в опустевшем классе их старенькой одноэтажной школы в Больших Щавелях; Галина Михайловна – за своим учительским столиком на покосившихся ножках, Катя – за партой, первой от окна, за которой она просидела полных десять лет. За окном шумел зеленью сочной листвы набирающий силу июль. Только что закончились выпускные экзамены.
– Я понимаю, как тебе тяжело... и, наверное, страшно. Но тебе обязательно надо отсюда уехать, деточка, пока не случилось беды. И еще. Ты знаешь, Катенька, с твоей головой продолжать сидеть здесь просто преступно...
Двенадцать Катерининых одноклассников забыли в школу дорогу сразу же после того, как им вручили аттестаты, – они строили планы, планы эти были разнообразны, кто-то ехал в город учиться, кто-то оставался здесь, кто-то просто переезжал за реку в соседний богатый совхоз. А у Кати не было даже пары нормальных туфель, чтобы хотя бы шагнуть, не краснея за свой внешний вид, в городской автобус.
Все три дня, прошедшие со времени вручения ей аттестата о среднем образовании, она просидела в соседском сарайчике. Страшно было зайти в свой, с позволения сказать, дом.
– Там, дома... все так же? – спросила Галина Михайловна.
– Так же... – Катя опустила голову.
– Ну вот видишь... А ты ведь растешь, деточка, ты расцветаешь, ты становишься прекрасным белым лебедем... Тебе просто уже нельзя там, понимаешь?
– Я понимаю.
– И прости меня, что я так говорю.
Да за что же было Кате прощать или не прощать того, кто говорил ей правду? Там, дома, уже неделю все ходило ходуном. Отец Катерины, когда-то самый видный парень на деревне, а теперь просто спившийся «синяк», известный своим буйным нравом по обе стороны реки, привел очередную, подобранную им где-то на шоссе, любовницу и теперь шумно праздновал «свадьбу» – уже четвертую за этот год.
К дому на окраине Больших Щавелей стягивались подозрительные личности со всей округи, и пили сутками напролет, и засыпали там же вповалку – и хорошо, если засыпали, потому что, возбужденные алкоголем и свободой нравов, которую проповедовал хозяин дома, «гости» не слишком стеснялись своих скотских желаний. И несколько раз Катя, рискнувшая перешагнуть порог дома, натыкалась на пыхтящие по углам парочки. Она выскакивала обратно на улицу, ее тошнило от отвращения, но что делать? Ведь было некуда, совсем некуда идти!
– Деточка, я дам тебе денег. И не отказывайся, это взаймы. Езжай в областной центр, в Тарасов, – там легче пробиться, выйти в люди. Я почему-то верю, что у тебя получится. Ну и потом, у тебя же там сестра, я правильно говорю?
– Да. Сестра. Родная. Люся.
– Ну вот. Обратишься к ней, она поможет на первое время... А там ты и сама что-нибудь придумаешь. Я в тебя верю.
На следующий день Катя, прижимая к груди старенький портфель с нехитрыми пожитками, тряслась на грузовике-попутке по пыльной дороге, ведущей в райцентр. А еще через день, приодетая в новый свитер, дешевые брючки и легкие летние ботиночки, садилась на московский поезд. Сестру, которая уехала из дому добрых десять лет назад, она почти не помнила – у них была большая разница в возрасте. Но все-таки это была сестра, родная кровь, быть может, единственный близкий человек, который еще оставался у нее в жизни...
Она долго искала нужный дом, каждый раз по нескольку минут собираясь с духом, прежде чем подойти за справкой к милиционеру или прохожему. Шумный и весь куда-то летящий областной центр, конечно, поразил ее, как и должен поражать большой город любого приезжего из деревни. Но все же Катя чувствовала, что потрясена гораздо меньше, чем ожидала. Настоящее потрясение пришло тогда, когда она все же поднялась на второй этаж Люськиного дома и позвонила в дверь.
– Ну и чего надо? – На пороге показалась высокая и толстая, вся какая-то рыхлая баба. Наполовину желтые, наполовину черные волосы свешивались по обеим стонам ее лица, болезненно-одутловатого и искаженного заранее недовольным выражением. На Катю тетка смотрела как на неизвестного, но уже очень опасного врага.
– Вы... То есть ты... Ты – Люся?
– Я-то Люся. А вот ты кто такая?
– Здравствуй. Я... Здравствуй, Люся. Я – Катя. Твоя сестра.
– Этого мне еще только не хватало – сестра! – протянула баба безо всякого удивления. – Ты ко мне, что ли, приехала? Сюда? Насовсем?
– Да... Насовсем. Здравствуй, Люся.
– Да зачем, господи?! Тебя что, звал кто?
Ответить на это было нечего. Потупившись, Катя стояла на лестничной площадке и молчала.
– Ладно... заходи, раз пришла, – сказала сестра после пятиминутного молчания и отступила в глубь квартиры. – Не знаю, что с тобой делать. Своей саранчи хоть пруд пруди, тебя только мне и не хватало!
Потом, на кухне, за столом, покрытым плохо вымытой, жирной клеенкой, сестра изложила Кате свое видение их совместного проживания.
– Возиться мне с тобой некогда, – говорила она, с грохотом ставя перед Катериной чашку жидкого чаю и эмалированную тарелку, на которой лежали грубо сделанные бутерброды из хлеба и масла. – У меня детей трое и муж такой, что оторви да выбрось, одно только название осталось, что муж... Место я тебе найду как-нибудь, на раскладушке в большой комнате будешь стелить, а утром пораньше будь добра – подъем и мне по хозяйству помогать, хоть какая-то от тебя польза. Ну и работу найдешь, само собой разумеется. В Тарасове с этим несложно. Хорошего места, чтобы сразу мошну набить, никто тебе не даст, а вот у прилавка стоять или в автобусе контролером – это хоть завтра, такими предложениями у нас вон все столбы обклеены.
– Я... я хотела учиться... – несмело сказала Катя. – То есть я хотела сказать – работать и учиться, – спохватилась она, заметив черную тень, которая сразу же наползла на лицо сестры.
– Чушь какая, – сразу отрезала та. – Десять классов отучилась? Ну и хватит с тебя. Для работы, про какую я тебе говорю, это даже больше, чем нужно. А интеллигентных штучек в нашем роду отродясь не бывало. Тебе, милая моя, еще и за свое содержание платить придется, имей в виду. И за питание – ты ведь здесь питаться собираешься? – и за койку, за жилье. А что ты думала? Город бьет с носка! Я сама еще похуже тебя начинала, и ничего, жива! А не хочешь – съезжай. Иди на частную квартиру. Увидишь тогда, где жизнь-то слаще, у чужих людей или у родной сестры...
– Люся, Люся! Не злись, пожалуйста, то есть я хотела сказать – не обижайся... Я... Я, Люся, со всем согласна. Все будет, как ты скажешь. И спасибо тебе за все, честное слово, спасибо!
– Ну вот. Значит, договорились. Сейчас, так уж и быть, отдохни с дороги полчасика, а потом...
А потом началась Катина городская жизнь. В шесть утра Люся бесцеремонно сдергивала с нее одеяло. Обязанности были обозначены четко: пока дети спят – приготовить завтрак, потом поднять и сунуть под душ старших Люськиных сыновей, упрямых и орущих Тольку и Кольку. Сестра тем временем кормила и меняла пеленки младшему. Потом Кате полагалось собрать детей и отвести одного в школу (по дороге Толька капризничал и норовил вырвать руку, пиная Катю по ногам), а второго в детский сад (Колька спал на ходу, и девушке приходилось половину дороги тащить его на руках). Затем она отправлялась на работу. Полных восемь часов сидела в дерматиновом кресле автобусного кондуктора, наблюдая за плывущими мимо нее людьми, хмурыми, сонными, веселыми и задумчивыми, деловито-сосредоточенными, читающими, хохочущими... Все они поднимались туда, наверх, к свету, а она оставалась в узкой будке дребезжащего автобуса, и так продолжалось месяц за месяцем, и Кате казалось, что сама жизнь течет мимо нее...
А вечером все то же – уборка, готовка, забота о детях, выполнение Люськиных хозяйственных поручений, которых было великое множество... К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости. Это была очень нелегкая жизнь, не о такой она мечтала, когда ехала сюда, в этот наполненный людьми и событиями город! И все-таки ей жилось лучше, чем там, в Больших Щавелях. Она понимала это и была
