у нас происходит. Может, пока мы разбираемся, и наш клиент очнется от Риткиных снадобий…
Мы расположились на кухне, заварив себе кофе, и повели былинный рассказ. Так как впечатления нас с Риткой переполняли, то получалось у нас это немного сбивчиво, к тому же говорили мы почти хором, поэтому Мельников все никак не мог понять нас до конца. Особенной абракадаброй ему показались мои непрошеные гости и звонки.
— Так, девочки, — наконец взмолился он, — если вы хотите, чтобы я хоть что-то понял, излагайте по порядку. А то у меня в голове творится какой-то Кафка, и я ничего не могу понять.
— Почему Кафка? — хором поинтересовались мы.
— Потому что я его понимаю так же плохо, как вас. Вроде пишет мужик с толком, а до меня суть не доходит… — пожаловался Мельников на великого австрийского писателя.
— До меня тоже, — вздохнула Ритка. Оба как-то поскучнели, и я заподозрила, что сейчас они начнут говорить о своем Кафке, начисто позабыв про то, что на моем кресле покоится почти безжизненное тело неведомого преступника.
— Ну уж нет! — закричала я. — Кафку обсудите потом, интеллектуалы хреновы! А сейчас будьте добры сосредоточиться на убийцах Арташеса Левоновича, потому как они явно вознамерились стать и нашими убийцами тоже! А я погибать еще не хочу — не такая уж старенькая!
Они пришли в себя и воззрились на меня в легком недоумении. Что их так поразило, ума не приложу, надеюсь, не мое нездоровое желание дожить до седин.
— Ритка, начинай, — мрачно сказала я. Ритка покорно кивнула и в очередной раз поведала историю своего безнравственного подсматривания в чужие окна. Когда она дошла до того момента, как в ее истории появился мой прекрасный образ, вступила я. Мой рассказ, конечно, отличался большим толком, поскольку я излагала все с деталями. Мельников нас очень внимательно выслушал, изредка вздыхая и покачивая головой, и, когда мы закончили, сказал:
— Какого, собственно, черта, вы, девочки мои хорошие, сразу в милицию не позвонили? Что это за игра в партизан на вас нашла? Вы хоть представляете, что это за личности?
— Нет, — честно признались мы, переглянувшись.
— Арташес Гараян… Старикан был тот еще. За плечами — не один срок, если подсчитать, боюсь, на свободе он прожил куда меньше, чем в зоне. Первая судимость была у него еще лет в шестнадцать, насколько я знаю…
— Откуда? Ты же ему во внуки годишься? — спросила Ритка.
— От верблюда, — усмехнулся Мельников, решив, что Ритка обойдется без пространных объяснений. — Так что вляпались вы, видимо, по самые ушки. И ладно это сделала Ритка, но от тебя, Татьяна, я такого не ожидал! Чего тебя-то на подвиги внезапно потянуло?
Ответа я на его вопрос не нашла, поэтому обошлась легким пожатием плеч. Потянуло и потянуло… Откуда я знаю, что на меня нашло? Может, мозги от жары потекли?
— Давайте думать, как выбираться, — тяжело вздохнул Мельников, смотря на нас с Риткой, как на потенциальных смертников. Обе мы, не сговариваясь, тоже вздохнули. Из солидарности.
Как-то вдруг очень сильно полюбилась жизнь с ее скупыми радостями и прелестями. Просто до слез захотелось жить, хоть мы и понимали всю безвыходность ситуации.
Мельников начал нам рассказывать про темные дела такого с виду безобидного старикана, а мы слушали. И, признаться, чем дальше он углублялся в свое повествование, тем грустнее нам становилось, поскольку Арташес Левонович не только сам отличался невыносимо скверным характером, но и друзья его были на редкость гадкими личностями.
Начал он свою трудовую биографию, как я уже говорила, с вооруженного грабежа. Напали они на маленький заброшенный скит, при этом убили монаха, неразумно пытавшегося оказать им сопротивление. Конечно, их быстро поймали, но доказать ничего не сумели насчет Арташеса, вот и приговорили к «вышке» другого. Арташес Левонович отличался крайней жестокостью и жадностью непомерной. При этом он происходил из интеллигенции: мать его была пианисткой, а отец — оперным певцом.
Сам Арташес музыку обожал, что, впрочем, не помешало ему через пять месяцев после освобождения грабануть оперный театр. Кстати, наверное, именно благодаря воспитанию Арташес Левонович полюбил нападать именно на оплоты культуры и религии. В конце своего пути он и вовсе стал собирать антиквариат. Говорят, его коллекция была чрезвычайно богатой.
По предположениям Мельникова, убийство Гараяна было совершено кем-то из бывших «соратников», поскольку Арташеса в этих кругах ненавидели.
— Он ведь еще и постукивал, почему и освобождали довольно быстро, — задумчиво молвил Мельников. — Так что с виду дело простенькое, а копнешь… Взвоешь! Кстати, Риточка, окна-то у вас расположены не так и далеко и были открыты. Ты ничего не слышала?
— Как я могла чего-то услышать? — удивилась Ритка. — У него же там музыка была. Я еще удивилась, почему это он ночью так музыку громко включил. Песня была такая красивая…
Ну, Риточка! А мне про музыку ни слова не сказала!
— А ты не вспомнишь, что это было? — заинтересовался Мельников.
— Нет, — развела руками Ритка. — Ты же знаешь, как у меня плохо со слухом. Мне ж медведь на ухо наступил.
Да уж, переглянулись мы с Мельниковым. В этом вопросе нам точно не повезло.
— Ладно, это не проблема. Послушаем все записи Арташеса, может, повезет, и ты узнаешь, — решил Мельников.
— Это было радио, — сообщила Ритка. — Я помню. Потому что они сообщили время и название станции.
— А какое? — опять заинтересовался Мельников.
— Не помню, — помотала головой Ритка. — Но попытаюсь вспомнить.
— Только вспоминай быстрее, а то время работает не на нас, — сурово сказала я. Ритка испугалась и закивала. По-моему, она тут же предприняла попытку вспомнить, поскольку от нашего дальнейшего разговора отключилась и участия в нем не принимала, уставившись в стену с видом сомнамбулы.
Наш тихий разговор изредка нарушал здоровый храп из соседней комнаты, от которого я поначалу вздрагивала, но потом привыкла.
— Тань, версий много, — сообщил Мельников на мой вопрос, что он думает по этому поводу сам, — но мне кажется, что все, что лежит на поверхности, — гроша ломаного не стоит. Хотя, конечно, мы все проверяем… Боюсь, дело немножко поглубже.
— А ты не думал о мести со стороны монахов? — вспомнила я про разгуливающего под покровом ночи «капуцина».
— Да ты что? — вытаращился Мельников. — С тех пор уже лет пятьдесят прошло… Нет, это отпадает.
«У тебя, может быть, и отпадает. А у меня все нуждается в проверке», — подумала я. И отложила эту мысль в кармашек сознания. Второй вопрос меня тоже интересовал — были ли у Арташеса родственники?
— Была жена, но она умерла лет пять назад при загадочных обстоятельствах… Только не подскакивай — Арташеса в ту пору в городе не было. А женщину нашли в ванне утонувшей. Странно, конечно, но дело повисло — вроде убийц так и не нашли. У нее был сын, но не от Арташеса, а от первого брака.
— А что о женщине есть?
— Певица. Я же тебе сказал, что Арташес страдал слабостью к прекрасному… Звали ее Анна Прохорова. Прославилась одной песней, может, ты слышала? «Пустыня любви»…
Нет. Такой я не слыхала. Может, Риткина мать слышала? Но я продолжала слушать об этой Анне Прохоровой.
Сын ее очень любил Арташеса. Это показывали все, кто их знал. Сам Арташес, кажется, очень изменился. В Анну был влюблен так, что с ума сходил. Таскал ей на концерты букеты роз, парня обожал — буквально пылинки с обоих сдувал. И именно тогда завязал полностью, перейдя на сбор антиквариата, в котором разбирался настолько хорошо, что подрабатывал в музее консультантом, быстро определяя, что
