— Ну и все, — коротко рявкнул Сема. — Я сказал. И хватит базара.
Он с трудом поднялся с кресла и, окликнув супругу, вышел на улицу.
— Зачем ты так с ним? — укоризненно посмотрела на мужа Дора, когда Волковы ушли к себе наверх. — Это же хам, быдло.
— Ну да, — кивнул Капустин. — Но почему нельзя таких ставить на место?
— Да ты посмотри на него! — зашептала Дора. — Такой ведь и убить может!
— Этот? Меня? — усмехнулся Максим. — Исключено. Полностью исключено, дорогая.
— Ну, знаешь, я ничего не понимаю в бизнесе, но, по-моему…
— Совершенно необязательно что-нибудь понимать в бизнесе. Во всяком случае, в данной конкретной ситуации. У тебя какая оценка была в школе по географии? — почему-то поинтересовался Максим.
— Не помню… — удивленно ответила Дора. — Кажется, четверка.
— Я бы тебе и тройки не поставил, голубушка, — рассмеялся Максим.
Я вернулась в библиотеку, чтобы посмотреть старые фонды периодики. И наткнулась в запыленном углу на настоящее сокровище!
Кто бы мог подумать, что я с таким трепетом буду брать в руки «Искусство кино» двадцатилетней давности?! Но для меня эти пахнущие плесенью страницы с черно-белыми фотографиями сейчас были дороже и милее самых накрученных иллюстрированных журналов на финской мелованной бумаге с калейдоскопом радужных цветов.
Сразу пахнуло детством, Владивостоком, где я жила до шестнадцати лет, моей комнатой в доме родителей и первыми впечатлениями от еще ни разу в жизни не виданных кинофильмов.
Дело в том, что в советской кинокритике существовал своеобразный жанр: львиная толика так называемого «буржуазного» кино ни под каким видом и ни при какой погоде не могла быть показана на советских экранах.
Однако народ должен был знать о том, какую гадость и мерзость снимают за бугром, и целая когорта кинокритиков зарабатывала на жизнь тем, что клеймила на страницах киноизданий тамошний отврат, изредка помещая кадрики из рецензируемых фильмов.
Понятно, что запретный плод сладок. Понятно, что представление о Бунюэле и Бергмане можно было получить из таких статей самое приблизительное, не говоря уже о более коммерческих режиссерах — таких, как Коппола или Фридкин. Но названия фильмов врезались в память, равно как и скупо пересказанные сюжетные линии, прочнее же всего застревала картинка.
И потом, когда все эти до последней степени изруганные фильмы стали появляться на видеокассетах — о, какой кайф было узнавать эти самые фотографии из того же «Искусства кино» или «Советского экрана», видя их «вживую»! Конечно, разочарований было больше, чем можно было бы предполагать. Ведь считалось, что если у нас ругают, значит, это наверняка шедевр. Оказалось, что не всегда шедевр, но и не полное дерьмо, как заверяли нас кинокритики.
Но многие названия по-прежнему продолжали звучать, как магические заклинания: «Крестный отец», «Последнее танго в Париже», «Механический апельсин».
И задумчивый Аль Пачино в роли Майкла Корлеоне воспринимался на экране видеомагнитофона как старый добрый знакомый — еще с детских лет. Ведь это его фотографию я видела в таком-то номере «Искусства кино» за такой-то год, листая свежий номер журнала!
Зажав под мышкой кипу изданий, я стала быстро подниматься по лестнице, обогнав Сему и Милену, возвращавшихся с прогулки.
Заскочив в номер, я захлопнула дверь и бухнулась на кровать, предвкушая несколько ностальгических часов в компании старых журналов.
Не тут-то было!
Только я оперла голову о локоть, подложив подушку за спину, как вдруг…
Милена кричала так, что тряслись стекла даже на моем этаже. Я всерьез испугалась, что балконная дверь не выдержит — ее стекло вошло в резонанс с высокой нотой, взятой госпожой Волковой, и несколько раз содрогнулось, отвечая на ее вопли.
Она продолжала кричать, пока я выходила из номера, держала столь же высокий тон, пока я сбегала по лестнице, и не унялась до тех пор, пока я не вломилась к ней в номер, обуреваемая дурными предчувствиями. Что и говорить, легкие у Милены работали прекрасно.
Рванув на себя незапертую дверь номера, я вбежала, и моим глазам открылась такая картина: Сема тупо чесал затылок, сидя в кресле, а Милена стояла посреди комнаты, закрыв лицо ладонями, и продолжала истошно вопить, делая краткие передышки для того, чтобы набрать в легкие побольше воздуха и исторгнуть новый крик.
Завидев меня, она чуть сбавила громкость и периодичность своих возгласов, но по-прежнему не могла произнести ни слова, лишь потыкала рукой в направлении спальни и на всякий случай отбежала подальше.
Я зашла внутрь и увидела на кровати среди сбитых простыней нечто серое в пятнах, свернутое в плотные кольца. Подойдя поближе, я поняла, что это — гадюка средних размеров. Еще два шага по направлению к гадине уверили меня в том, что она — дохлая.
Вернувшись к Волковым, я подошла к Милене и положила ей руку на плечо.
Всхлипывая и надрывно сморкаясь, госпожа Волкова спросила:
— Вы видели?
— Видела! — торжественно заявила я. — Она дохлая. Абсолютно никакой опасности.
— А вдруг она оживет?
— Это невозможно, — заверила я ее. — Даже и не мечтайте.
— Во бардак, а? — подал голос Сема, все это время задумчиво сидевший в кресле. — Ну дает администрация! Змеюки по номерам ползают!
А к номеру Волковых уже стекался народ. В дверь заходить боялись и толпились снаружи, одна лишь Оленька решилась просунуть голову.
— Идите-ка сюда, гражданочка, — поманил ее пальцем Сема. — Не бойтесь, заходите смелей! Вот так. Дверку за собой закройте.
Оленька послушно выполнила его просьбу и остановилась посреди комнаты, сложив руки на животе и ожидая, что скажет ей клиент.
— Змея! — патетически провозгласил Семен. — Дохлая змея в моем номере!
— Да что вы? — неуверенно проговорила Оленька. — Такого быть не может.
— В спальне на кровати, — печально вздохнул Сема. — Посреди супружеского ложа. Зайдите и убедитесь сами, а потом мы побеседуем.
Оленька проскользнула в спальню, сдавленно ахнула и вернулась назад.
— Да-а, — протянула она, — вот как бывает! А знаете, ведь у нас тут много змей водится. Это значит — места хорошие, чистые. В смысле экологии. Но в номера они ни разу не заползали. Впрочем, был тут один случай в шестьдесят — дай бог памяти — пятом году…
Лучше бы она этого не говорила. Лучше бы она упала на колени и взмолилась о пощаде. Тирада насчет экологии и воспоминания о давних временах доконали Сему. Теперь он начал орать во всю мощь:
— Что это за дом отдыха, мать вашу, если у вас в номерах гадюки дохнут?!
— Мы разберемся…
— А вдруг бы она была живая? — не унимался Семен. — Откуда она здесь взялась, в конце-то концов? Я вас спрашиваю!
— Ну… заползла, наверное, — беспомощно произнесла Оленька, оглядывая номер. — Вон у вас щели какие в плинтусах.
— У нас? — аж подскочил на месте Сема. — Это у вас щели в плинтусах! Да и ночью что-то за стеной шуршит. Что там может быть за обоями? Тоже небось гадюки? Может, здесь их целый выводок?!
— Это древоточцы, — уверенно успокоила его Оленька. — Такие ма-аленькие жучки…
— Древоточцы? Я свои деньги плачу не за то, чтобы древоц… древоточцев, — тьфу, язык тут у вас сломаешь, — по ночам слушать и любоваться на мертвых змеюк. Унесите эту тварь и выкиньте к чертовой матери! — яростно завопил Семен. — Постойте, вот еще что! Я подам иск! Да-да, мы скоро встретимся в
