следовало почистить, «княгиня» поворачивалась ко мне с деланной улыбкой. Мне становилось неловко, что я так поздно сплю. Было немногим более шести часов утра.
Вскоре появился Лобсанг, который провел ночь у друга в соседнем доме. Пока он готовил чай, я отправился на поиски княжеского туалета. Это одно из достоинств гималайских домов: в них есть туалет, тогда как они неизвестны в большинстве [120] сельских районов Азии. Впрочем, недавно и сельская Европа не знала подобных удобств.
Туалеты — маленькие комнатки с прямоугольным отверстием в полу; в них есть куча песка и лопата. В высоко расположенных домах, монастырях и крепостях туалеты находятся в небольших домиках на отшибе, на краю пропасти, и все падает вниз. В обычных же домах экскременты падают из туалета в хлев на первом этаже, где их каждый день засыпают землей и соломой. Уборные очень чисты. Компост используется как ценное удобрение для полей, поскольку навоз служит в качестве топлива.
Топливо в Зангла еще более дефицитно, чем в других местах Заскара. Здесь почти не растут деревья, очень мало кустарника, а потому высушенный навоз весьма ценится. В наши дни в Европе показалось бы глупо жечь коровий навоз, но в Гималаях благодаря высоте и сухости воздуха экскременты животных быстро обезвоживаются и не разлагаются. Их формуют в кирпичи, сухие, как трут, которые очень хорошо горят и почти не дают запаха. Топливо складывается на террасах рядом с ветками кустарников, которые крестьяне где возможно собирают. Туда же кладут связки сена, которые можно скормить животным: овцам, коровам и лошадям — вся эта живность зимой не покидает хлева из-за морозов и снега.
На больших высотах ни один из перечисленных видов топлива не дает большого количества тепла из-за нехватки кислорода. Чтобы извлечь из него скудный запас калорий, надо постоянно прибегать к помощи небольших мехов, лежащих у очага. Я проводил долгие часы, раздувая немощный огонь из коровьих лепешек. Поскольку для получения кипятка на этом топливе надо не менее часа, я никогда не жалел, что захватил с собой объемистую канистру с керосином.
...Когда князь вышел из своей комнаты, я встал, чтобы поздороваться с ним. Он захватил на кухне закипевший чайник и сделал мне знак следовать за ним. Князь привел меня в крохотный загон рядом с домом, где два человека прижимали к земле жеребенка.
— Волки, — сказал князь. — Если бы его мать не бросилась на защиту, жеребенка бы задрали. В горах много волков. Зимой они часто спускаются в долину.
Я увидел на боку животного следы зубов. Князь знал толк в ветеринарии. Из горячей воды и трав он сделал компресс и наложил его на раны.
...Князья, крепости, волки, безлюдные долины, монастыри, бродячие монахи — мне все яснее становилось, из чего возникают волшебные сказки. Иногда говорил вслух по-французски, дабы убедить себя в том, что я есть именно я, во плоти и крови и что я живу в мире, который покажется мне нереальным, стоит лишь вернуться домой. Конечно, у меня был фотоаппарат. И хотя я не люблю наводить объектив на лица людей, очень [121] дорожил своими фотопленками, которые позже могли убедить в том, что все это мне не привиделось во сне.
Иногда меня преследовало ощущение, что я уже пережил все это, но не в другом путешествии, а в иной жизни. Все казалось близким и знакомым! В частности, то, что я стоял здесь и говорил о волчьих укусах на боку жеребенка, которого держали двое мужчин с заплетенными в косички волосами, облаченных в желтые платья, скроенные из шерсти, сотканной ими самими...
Закончив работу, мы вернулись в дом, и князь пригласил меня на чай в ту же комнату, где принимал вечером. Я начинал понимать, почему этого экс-правителя жители любят и уважают. Такое отношение окружающих совсем не зависело от его общественного положения, ибо, хотя гималайцы и вежливы по природе своей, они откровенны в речах и без колебаний критикуют даже тех, кто стоит выше их. Общественное мнение, распространяемое и усиливаемое сатирическими песенками, играет в гималайском обществе важную роль, гималайцы не позволяют помыкать собой. Это люди либо откровенно хорошие, либо откровенно плохие. Среди них редко встречаются безразличные или колеблющиеся. Я всегда наблюдал, что во всех своих поступках эаскарцы, а особенно молодые люди вроде Лобсанга и Нордрупа, прямодушны и никогда в их поведении или мнениях не проскальзывает ни грана двусмысленности. Здесь пройдохи есть пройдохи, а святые — святые. Между этими двумя полярными категориями промежуточных характеров мало. Поэтому жить среди гималайцев очень приятно, ведь на лице человека написано, кто есть кто, и тебя не поджидают разочарования и недоразумения. Самое неприятное в конце концов не то зло, которое причиняют людям отдельные личности, а лицемерие, которым окутаны их дела. Среди гималайцев не встретишь тартюфов, и, хотя кое-кого из них можно считать настоящим пройдохой, его трудно осудить, если он кается, как грешник.
В полдень я вместе с Лобсангом отправился на приступ древней крепости. По дороге мы миновали большой дворец, который, несомненно, нуждался в ремонте. Около дворца работали люди — они изготавливали кирпичи из местной глины, перемешивая ее с соломой и водой. Кирпичи раскладывались по формам и сушились на солнце.
Мы полезли вверх по крутой тропе, местами засыпанной обвалившимися камнями. Это был как бы театральный задник деревни. Вскоре поравнялись с первым из двухсот чхортенов. Большей частью их так изъели ветры и дожди, что они приобрели самые причудливые формы. Чхортены, словно призраки, стояли на страже заброшенной крепости и руин мертвого поселения.
Сама крепость была громадным прямоугольным зданием, побеленным известью. Оно нависало над большим дворцом и [122] остальными домами нынешней деревни, которые сверху походили на куски рафинада, лежащие на зеленом поле, окруженном со всех сторон скалистой пустыней. Отсюда Заскар выглядел хаосом обнаженных гор, подступающих вплотную к реке, которая, сверкая на солнце, катилась по равнине и исчезала в извилистых ущельях, чтобы где-то далеко на юге влиться в Инд.
Выражение «лунный пейзаж» давно стало штампом, но оно как нельзя лучше подходит к северной части Заскара, где правят князья Зангла. Безводные горы иссечены шрамами и оврагами и залиты резким ослепительным светом, похожим на тот, что астронавты видели на Луне.
В этой части Заскара дожди выпадают исключительно редко, поскольку те одиночные облака, которым удается перевалить через Главный Гималайский хребет, отгоняются ветрами за пределы заскарского массива.
Оказавшись на вершине скалы, я сразу понял, почему никто и никогда не сумел покорить Зангла. Дело не только в том, что крепость невозможно взять ни приступом, ни осадой но и в том, что здесь нечем утолить алчный аппетит завоевателя... Совершенно очевидно, что бедной стране намного легче сохранить свою политическую стабильность. Но так ли уж бедны Зангла и весь Заскар? Вовсе нет, и именно в этом противоречии между пустынным обликом края и его богатством кроется уникальность страны.
Осматривая крепость, я заметил, что она частично развалилась, во внутренней части монастыря и в нескольких других помещениях обвалился потолок. Я ползком проник внутрь через щель в стене, вскарабкался по отвесной крутой лестнице наверх и прошел по пустым и безлюдным комнатам бывшей крепости. Выглянув через большое окно с решеткой, увидел человека, взбиравшегося по тропинке, которую мы только что преодолели. То был староста деревни. Он нес ключ от кумирни, единственного помещения крепости, которое старались поддерживать в порядке.
Яростный ветер, гулявший по долине, со свистом врывался в пустые комнаты и вздымал у стен тучи пыли. Мне стало немного жаль, что люди покинули это орлиное гнездо и построили Зангла на новом месте, конечно более удобном, но не столь высоком.
Староста открыл кумирню и дал мне время, чтобы налюбоваться прекрасной древней статуей, изображавшей основателя секты гелукпа Цзонхаву, чьи глаза, казалось, пристально вглядывались в полумрак. Как ни странно, но по обе ее стороны стояли изображения двух лам из секты другпакарджупа, которая была соперницей первой и имела множество последователей в Заскаре. В углу лежал прорванный барабан, а на полу валялись обрывки различных религиозных текстов — свидетельство неумолимого бега времени. [123]
Затем староста отвел меня в крохотную комнатку около большой гостиной на верхнем этаже. Эта комнатка с низким потолком походила на келью; свет попадал в нее через узенькое оконце, а на одной из стен виднелись следы сажи. Здесь сто пятьдесят лет назад жил Кереши Цчома. Я внимательно осмотрел комнату, как, впрочем, и всю крепость, надеясь наткнуться на какую-нибудь надпись или любой другой
