уложить, в конце концов. А она с места в карьер: «Что скажешь?»
– Это чтобы все то время, пока ты будешь есть, пить и смеяться, я изнывала от любопытства? Да ты садист!
– Спасибо на добром слове. Я же для нее старался, сведения добывал, людей уговаривал, и я же после этого... Ладно, ладно, попросишь ты меня еще...
– Давай уже, не томи. Узнал про кражи?
– Узнал. Всего за последние двадцать лет было три кражи. Две незначительные, одна шестнадцать лет назад, другая – десять. А последняя, самая крупная, произошла семь лет тому назад. Вынесли очень много экспонатов, в основном картины. В нашем музее хранились очень ценные подлинники старых мастеров, несколько рисунков разных авторов и четыре эскиза. Все это было получено как бы в дар от столичных музеев в порядке обмена культурными ценностями.
– В порядке обмена, говоришь... Значит, не совсем в дар?
– Ну, в общем, да, не совсем. Но обмен производился еще в советские времена, так что, думаю, он был не очень равноценным. Ну что там мог отослать в столицу какой-то провинциальный музей? Вологодскую вышивку? Так что считай – в дар. Ты меня не перебивай... Значит, в последний раз, когда случилась эта самая крупная кража, среди прочего пропали и три рисунка очень известных мастеров... Все – наброски к картинам. Ну, впрочем, это тонкости, не знаю, пригодится ли тебе. Там, в списках, все обозначено.
– Списки краденого? Ты и их добыл?
– А как же! Мы все поручения выполняем добросовестно. Только вот не ценят нас... по заслугам.
– Ты же мой золотой!
Володя расплылся в довольной улыбке и продолжал уже с гораздо большим энтузиазмом:
– Теперь насчет рисунков. Музейные, конечно, заявили о краже в милицию, но такие дела обычно туго раскрываются. Серьезные экспонаты сразу оседают в частных коллекциях, иногда и сами кражи-то делаются под заказ... Ну, я же рассказывал тебе, помнишь?
– Да, да, конечно.
– Короче, редко что потом находят. Но списки украденного у милицейских были, и, видимо, наводку они, куда нужно, сделали. Проходит время, и – бац! – один из рисунков всплывает на аукционе в Москве. Представляешь?! Они уже и надежду потеряли, а тут вдруг...
– Подожди, а кроме этих рисунков, их что, больше ничего не интересовало? Другие картины. Ты ведь говорил, что кража крупной была?
– Нет, другие, конечно, тоже интересовали, но рисунки мастеров шестнадцатого века музейных интересовали в первую очередь. Один экспонат, значит, всплыл в Москве. Это был Тициан. А еще один эскиз, Леонардо да Винчи, взяли на таможне. Один товарищ пытался перевезти в Европу. Потом еще несколько картин появились на аукционах, в основном экспрессионисты, на них вдруг пошел спрос. И после этого – ни слуху ни духу. Все остальные полотна и третий рисунок как в воду канули.
– А третий чьим был?
– Третий был эскизом к картине Рембрандта. Там, в списках, все есть, потом сама посмотришь. Основную часть полотен не нашли. Зато года три назад, уж не знаю по какой благодати, несколько российских музеев поделились с нашим своими запасниками. Мол, Тарасовский музей постигло такое горе, он лишился значительной части своих экспонатов, давайте же по-дружески ему поможем, тем более что у нас самих условия для хранения не всегда идеальные. Собрали коллекцию. А когда нашим ее передавали, то приезжали эксперты из Третьяковки, чтобы оценить экспонаты, ну и официально все оформить. Я тогда тоже к ним примазался, несколько картин попросил оценить, ну и вообще, посмотрел, как работают, поднабрался опыта... Вот так.
– Тут и сказке конец?
– Ну, в общем, да. Списки – вот они, можешь посмотреть. Когда произошли кражи, я тебе сказал. Впрочем, события шестнадцатилетней давности тебя, наверное, не интересуют?
– Угадал.
– А интересует именно последняя?
– Снова угадал.
– Ну вот, видишь, как удачно, я тебе как раз про нее-то и рассказал много интересного.
Да, Володя был прав. Он рассказал мне много интересного и, кажется, даже больше, чем я ожидала услышать.
Еще когда он впервые упомянул об украденных рисунках старых мастеров, у меня стали возникать какие-то пока очень смутные, но неотвязные мысли.
«Рисунки, рисунки, – думала я. – Очень ценные рисунки, но главное – очень редкие! Ведь совершенно прав был Володя еще тогда, в ресторане, когда говорил, что количество произведений, написанных одним художником, ограничено, а количество покупателей на эти произведения с каждым годом растет. А если так, то конкуренция среди этих покупателей очень жесткая, и жертвы, которые они готовы принести для получения заветного предмета, могут быть очень велики».
Это одна сторона дела. Другая сторона заключалась в том, что как бы ни была велика денежная сумма, все-таки мотив, побуждающий отдать свой орган постороннему фактически человеку, на мой взгляд, должен был оказаться сильнее денежного. Ладно бы еще этот Шульцман приходился донору родственником. Хоть дальним. Так ведь нет! Ни жена, ни дочь даже не знакомы с ним. А если так, то – с какой стати? Это ведь не кусок колбасы в магазине, чтобы так просто прийти и купить его.
Да, мотив должен быть более сильным.
Теперь предположим, что этот самый донор был коллекционером. А что? Ничего невозможного в этом нет. Ведь Вера сама говорила о том, что, отдыхая в санатории, ее отец встретил своего знакомого. А на какой почве человек мог познакомиться с Щульцманом? Очевидно, либо на почве покупки старинных редкостей, либо по проблемам ростовщичества...
Тут в стройный ряд моих рассуждений неожиданно ворвалась совсем новая струя. А что, если донор отдал почку Шульцману в качестве расчета за долг? Черт возьми, а ведь это тоже вполне вероятно! Хотя тут и нельзя было говорить о полной добровольности, но... А с другой стороны, ведь Шульцман давал деньги не просто так, он брал залоги. С какой же радости человек будет отдавать свою почку, когда он может рассчитаться стоимостью залога? Нет, что-то тут не вязалось.
Я продолжила прерванные рассуждения. Будем считать, что донор познакомился с Шульцманом все- таки не на почве ростовщичества, а на почве антиквариата. Предположим, он коллекционировал картины. И, предположим, он питал особо нежные чувства к старым мастерам. Наверняка он на собственном опыте мог не раз убедиться, как трудно приобрести творения этих мастеров в частную собственность. Особенно – подлинные.
А тут такой удачный случай: из музея стибрили целых три рисунка. Поскольку речь идет о музейных экспонатах, вопрос о подлинности даже не стоит. Стоит вопрос о приобретении. Но и с этим не возникает больших проблем. Воры сами выходят на Шульцмана. Как там Шишкин говорил? «У меня же украли, ко мне же продавать пришли?» Что ж, похоже, так и было. Шульцману предложили определенное количество картин, Шишкин подсказал ему, какие из них имеют наибольшую ценность, в результате один из рисунков (а может, и все три) оказался в руках Шульцмана.
А дальше еще проще. У него имелись проблемы со здоровьем и был один знакомый коллекционер, который любил старых мастеров и идеально подходил ему в качестве донора.
Итак, выстроенная мной логическая цепочка плавно приводила к тому, что Шульцман рассчитался со своим донором не деньгами, а картиной. Рисунком одного из старых мастеров, который по своей эксклюзивности не мог быть оценен никакими деньгами. Да, вот она – ирония судьбы! Тот самый нефинансовый мотив, который я так тщетно ищу в деле об убийстве Шульцмана, неожиданно возникает в деле, связанном со спасением его жизни.
Плохо одно: ни в том случае, если бы Шульцман рассчитался за почку деньгами, ни в том варианте, если бы он расплатился картиной, история с его операцией не давала ни малейшего намека на необходимость убивать его. Тем более когда после этой операции прошло уже столько времени.
«Какого черта я вообще прицепилась к этой операции? – с досадой думала я, сваливая все на непослушный инстинкт, который своим неожиданным пробуждением увел меня, кажется, еще дальше от цели, к которой я и раньше была не особенно близка. – История почти десятилетней давности, кого она
