прятать машину, да и сама не стала таиться. Сегодня в мои планы входило, наоборот, как можно быстрее обнаружить себя.
При всей моей достаточно твердой уверенности, что я, как и говорили кости, нахожусь на верном пути и догадки мои скоро подтвердятся, я очень хорошо понимала, что одни домыслы к делу не подошьешь. Чтобы преступник получил заслуженное наказание, вину его необходимо доказать, а вот с этим в текущем деле пока не густо.
Поэтому, отправляясь на встречу с Шишкиным, я вновь захватила с собой диктофон. Уж теперь-то я не собираюсь слушать его через стенку, у меня будет полная возможность записать наш разговор. Если Шишкин расскажет что-то интересное по делу, возможно, эту информацию можно будет использовать как доказательство или уж, как минимум, для того, чтобы заставить Шишкина изложить все сказанное в письменном виде. А письменные показания – это уже аргумент!
Правда, чтобы незаметно разместить диктофон, мне пришлось одеться несколько теплее, чем того требовал жаркий август, но я надеялась, что эти небольшие неудобства с лихвой окупятся добытой информацией.
Уже зная, что Шишкин выходит из дома около десяти часов, я приехала немного пораньше, чтобы наверняка застать его. Ожидание мое было недолгим – довольно скоро из подъезда показался знакомый силуэт. Пропустив клиента вперед, я через некоторое время ступила следом за ним на тротуар и, незаметно перейдя на другую сторону улицы, обогнала его.
Перейдя на ту сторону улицы, по которой неспешно шел Шишкин, я остановилась у газетного киоска, с интересом рассматривая выставку печатных изданий.
– О, какая встреча! – воскликнула я, рассеянно бросив взгляд на тротуар и неожиданно обнаружив там Шишкина. – Николай Петрович! Вот не ожидала!
На сей раз Шишкин не был предварительно подготовлен Верой, и первое выражение, промелькнувшее на его лице буквально на долю секунды, прекрасно дало мне понять, что эта неожиданная встреча вызывает у него только досаду и недоумение. Но это выражение появилось только на секунду, и уже в следующий момент лицо моего собеседника выражало хорошо знакомое мне благодушие.
– А, частный детектив? Очень рад, очень рад. Ну что, раскрыли убийство? Бедная Верочка, как она переживает...
– Да, действительно... А насчет убийства выясняются очень интересные обстоятельства. Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров.
– Да что вы говорите!
Шишкин слушал невнимательно, отвечал рассеянно и, кажется, даже представить себе не мог, что в связи с этим делом речь может пойти о его персоне. Что ж, тем лучше. Чем неожиданнее будет моя атака, тем больше шансов на успех.
– Да, именно, – отвечала я. – Вы знаете, я ведь хотя и частный детектив, но начинала-то в прокуратуре, и иногда благодаря старым связям работаю в довольно тесном сотрудничестве с официальными органами... Вот и по этому делу... Когда стало понятно, что убийство связано с куплей-продажей старинных предметов, в частности картин... Все-таки это довольно закрытая сфера...
Шишкин машинально продолжал улыбаться, но явно навострил уши.
– Я и подумала: поспрашиваю старых коллег – может быть, им удалось узнать больше, чем мне? Все- таки они имеют в своем распоряжении официальные рычаги... Но я и предположить не могла, что узнаю такие удивительные новости!.. Оказывается, они взяли в разработку Семена Валентиновича и от него узнали такое, что... просто отказываешься верить!
По мере продолжения моего монолога лицо Шишкина постепенно утрачивало выражение благодушия. Уже услышав про «старых коллег», он перестал улыбаться, когда же я упомянула о Гиле, лицо моего собеседника сделалось совершенно твердокаменным и очень недовольным.
– Ну и что же рассказали вам коллеги? – после небольшой паузы спросил он.
Я поняла, что клиент клюнул и теперь нужно ковать железо, пока оно горячо.
– Присядем, – предложила я, указывая на лавочку в небольшом сквере, находившемся поблизости.
Мы устроились в тени деревьев, я незаметно включила диктофон и повела свою речь:
– Признаюсь, в действительности я, в общем-то, не вправе сообщать вам эту информацию, но... В прошлый раз мы так хорошо поговорили с вами, вы произвели на меня такое благоприятное впечатление... Я просто не могу поверить, что такой человек может быть замешан в каких-то неблаговидных делах!
– Простите, в каких делах?
– Ну, как же, ведь, как мне сказали, со слов Семена Валентиновича стало известно, что когда вы работали в музее, там... происходили подмены картин... и что вы якобы в этом участвовали...
– Что за бред! Каких картин?!
– Вот и я тоже подумала... Думаю, не может такого быть, чтобы Николай Петрович...Ну, вот, а они говорят – имеются факты! Якобы Семен Валентинович утверждал, что вы продавали подлинники рисунков старых мастеров, заменив их хорошо сделанными копиями. И вроде бы одна из таких подмен в результате и стала косвенной причиной убийства Самуила Яковлевича...
– Это черт знает что такое! Бред сивой кобылы! Да он спятил совсем! Его нужно в психушку отправить на освидетельствование!
Лицо Шишкина то и дело нервно передергивалось, он брызгал слюной и, совершенно очевидно, не мог справиться с нахлынувшими на него эмоциями.
– Не знаю, – продолжала я, – о каких-либо признаках помешательства мои коллеги ничего не говорили. Напротив, они утверждали, что Семен Валентинович рассудил очень здраво и, увидев, что в противном случае обстоятельства дела могут повернуться против него, стал сотрудничать со следствием.
– То есть, проще говоря, чтобы самому не сесть, стал оговаривать всех подряд, правильно? Вы это хотите сказать?!
Разумеется, именно это я и хотела сказать, но, на мой взгляд, то, что сказал это сам Шишкин, – намного лучше. Это означало, что его эмоции находятся именно в той степени напряжения, которая и была необходима для успеха задуманного мной предприятия.
– Ну нет, почему же... – попыталась я изобразить тактичность. – Просто он сказал, что однажды в музее была кража и три рисунка были похищены, а потом их предложили для продажи Самуилу Яковлевичу. Вы якобы знали, что рисунки поддельные, но не сообщили об этом, и они были проданы как подлинники. А теперь человек, купивший их, узнал об этом и собирался предъявить Шульцману серьезные претензии. Но вам было известно, что рано или поздно они выйдут на вас и поймут, что вы совершили подмену и не предупредили их об этом. Поэтому вы и решили... как бы... подстраховаться.
Этот монолог был заранее продуман мной и рассчитан на то, чтобы Шишкин, с одной стороны, не выведал слишком много об истинной подоплеке этого дела, а с другой – узнал достаточно, чтобы понять: следствие располагает конкретными фактами и ему действительно угрожает совершенно реальная опасность. А виной всему – его старый друг Сема Гиль.
Именно на злость против болтливого Семы я и рассчитывала как на главный фактор, который поможет развязать Шишкину язык. И, как показали дальнейшие события, в расчетах своих не ошиблась.
Какое-то время Шишкин сидел, дергаясь уже не только лицом, но и всем телом, и от охватившей его ярости был не в силах говорить. Но наконец накопившиеся внутри слова и эмоции стали вылетать наружу, и я услышала следующее:
– Ах, вот как?! Значит, я убил Шульцмана, чтобы, так сказать, подстраховаться? Но, к вашему сведению, милая девушка, как раз Сема Гиль и есть тот человек, которому в связи с этим делом могут грозить самые большие неприятности! Я подменял картины? Извините, это нужно еще доказать! Были ли там какие-то подмены? Да! А если и были, то кто именно их совершил? Да! Это надо еще доказать! А вот то, что все эти музейные кражи организовывал Сема, что он даже конкретные заказы имел – какую именно картину нужно вынести, это я могу вам сказать совершенно точно. И еще неизвестно, кто больше всех был заинтересован в смерти Шульцмана! Тот ведь прекрасно все знал! И мог в любой момент рассказать... кому надо.
– Но вот, например, эти рисунки...
– Да что вы мне все про эти рисунки! В тот раз половину музея вынесли, а она про рисунки! И врет он, что они были поддельные... Один только... Рембрандт. И это прекрасно всем было известно. И Семе было известно, и Шульцману. Он и купил его как копию. Купил как копию, а продал как подлинник. Лоху какому-то!
