Корабль назывался «Маллигейн», в чем мы не смогли усмотреть никакой связи ни с географией, ни с известными личностями, да и попросту никакого смысла. Это был престарелый, приписанный к Тумо пароход, имевший опасную склонность к бортовой качке. Грязный, сто лет не крашенный, лишившийся где-то по меньшей мере одной из спасательных лодок «Маллигейн» был типичным образчиком сотен маленьких пассажирских судов, ходивших между южными, густонаселенными островами Архипелага. Пятнадцать дней кряду мы с Сери изнывали от жары и духоты, громко ропща на команду, потому что так было принято, хотя в разговорах между собой ни я, ни она не находили особых причин для жалоб.
Подобно недавнему плаванию из Джетры на Мьюриси, эта вторая часть путешествия расширила мои представления не только об окружающем мире, но и о себе самом. Оказалось, что я успел уже перенять у островитян их терпимое отношение ко многим жизненным неудобствам: к толкучке, к вездесущей, неискоренимой грязи, к вечно опаздывающим кораблям и ненадежным телефонам, к наглым взяточникам в форме и без.
Я часто вспоминал сказанное Сери при первом нашем знакомстве — мол, острова невозможно покинуть.
Чем ближе я знакомился с Архипелагом, тем лучше понимал смысл этих слов. При всей определенности моего решения вернуться в Джетру, хоть пройдя предложенный Лотереей курс атаназии, хоть от него отказавшись, я день ото дня все сильнее ощущал колдовскую силу островов.
Прожив всю свою жизнь в Джетре, я привык воспринимать ее ценности как нечто само собой разумеющееся. Родной город никогда не представлялся мне чопорным, старомодным, консервативным, чрезмерно осторожным и наплевательски равнодушным ко всему, кроме самого себя. Я понимал, что он отнюдь не лишен недостатков, но при этом прочно впитал его стандарты и нормы. Теперь, когда я на время покинул свой город, когда меня с первого взгляда пленила беззаботность островитян, мне захотелось познакомиться с их культурой поближе, стать ее частью.
По мере того как менялось мое восприятие жизни, мысль о возвращении в Джетру становилась все менее привлекательной. Мало-помалу Архипелаг захватывал меня в свои сети. При всем при том, что наше плавание было неимоверно скучным, я постоянно помнил, что скоро будет новый остров, новый объект для посещения и исследования, и это открывало передо мной широкие внутренние горизонты.
За долгое путешествие на Коллаго Сери успела рассказать мне, как повлияло на жизнь островитян Соглашение о нейтралитете. Этот документ был придуман северными державами и навязан островам едва ли не силою. Согласно его условиям обе воюющие стороны получали возможность использовать Архипелаг как экономический, географический и стратегический буфер друг против друга, дистанцируясь тем самым от войны, перенося ее со своих территорий на огромный, пустынный южный материк.
С подписанием Соглашения на острова опустилась глухая апатия, чувство безвременья и бессилия. В прошлом расовые и культурные различия между островитянами и обитателями северных континентов отнюдь не мешали им поддерживать тесные торговые и политические связи. Но теперь острова попали в изоляцию, что сказалось буквально на каждой стороне их жизни. В одно мгновение не стало ни новых кинофильмов с севера, ни книг, ни машин, не стало сортовых семян и удобрений, угля и нефти, газет и промышленного оборудования. Неиссякаемый поток гостей с севера превратился в тоненькую струйку. Те же самые санкции закрыли для островов их экспортные рынки. Молочная продукция Торков, а также рыба, пиломатериалы, минеральное сырье, многообразные изделия кустарных промыслов — все это мгновенно потеряло рынок сбыта. Раздираемый противоречиями, погрязший во внутренних дрязгах северный континент плотно отгородился от остального мира — потому что он считал себя
Но если первые годы пагубность Соглашения ощущалась в полной мере, то теперь, по прошествии времени, когда и оно, и война стали привычными, даже будничными, Архипелаг начал оправляться как экономически, так социально. По наблюдениям Сери, за последнее время настроения в обществе заметно изменились, и отнюдь не в пользу севера.
На Архипелаге возник и быстро набрал силу своего рода паностровной национализм. Едва ли не самой заметной его чертой был религиозный ренессанс, повальное обращение в веру, поднявшее приход православных соборов на отроду неслыханную высоту. Не отставала от религии и наука, количество новых университетов уже перевалило за десяток и продолжало расти. Активно поощрялось производство импортзаменяющей продукции. Были разведаны крупные месторождения угля и нефти; все предложения западных держав о финансовой и технической помощи в их разработке отвергались как противоречащие и духу и букве Соглашения. Резко возросло внимание к сельскому хозяйству, искусству и естественным наукам, гранты выдавались щедро и почти без всяких бюрократических проволочек. На необитаемых прежде островах возникли десятки новых поселений, каждое со своим, отличным от других образом жизни, основанное на своем собственном понимании, что значит культурная независимость. Среди них были и коммуны художников, и сельскохозяйственные артели, не применявшие никакой техники и химии и, соответственно, не получавшие никакой прибыли, и группы, увлеченно экспериментировавшие с социальными структурами, образовательными программами и стилями жизни. И всех их объединяло общее горение духа, стремление доказать и самим себе, и любому небезразличному наблюдателю, что былой гегемонии севера приходит конец.
В число этих небезразличных наблюдателей предстояло попасть и нам с Сери. Мы уже решили, что после Коллаго устроим грандиозное турне по островам, ни на одном из них особо не задерживаясь.
Но сперва на пути был Коллаго, остров, где даровалось прозябание, и отрицалась жизнь. Я все еще не мог ничего решить.
Наш пароход принадлежал одной из судоходных компаний, связывавших Мьюриси с Коллаго, так что было почти неизбежно, что на его борту окажутся и другие призеры Лотереи. Сперва я и думать не думал об этих счастливчиках, все мое внимание было поглощено Сери и проплывающими мимо островами, но уже через пару дней не заметить их стало просто невозможно. Эти пятеро, двое мужчин и три женщины, держались одной компанией. Младший из мужчин выглядел лет на шестьдесят, ну, может, чуть меньше, а женщины были еще более почтенного возраста. Они ликующе ели, ликующе пили, заливали салон первого класса волнами ликующей общительности, нередко позволяли себе напиваться, но всегда оставались утомительно вежливыми. Подстрекаемый неким злокозненным любопытством, я начал за ними наблюдать; мне хотелось, чтобы кто-нибудь из них сорвался, ну, скажем, ударил бы стюарда или перепился до такой степени, что его бы прилюдно стошнило, однако эти высшие существа, смиренно готовившие себя к обетованной им роли полубогов, были выше такой мелочной греховности.
Само собой, все эти люди проходили через контору Лотереи; Сери узнала их с первого взгляда, но молчала, выжидая, чтобы я сам во всем разобрался. Затем она подтвердила мою догадку и добавила:
— А имена их я толком не помню, совсем голова дырявая. Вот эта женщина с серебристыми волосами, ее звать Териса, мне она тогда понравилась. Одного из мужчин звать вроде бы Керрин, не помню только которого. И все они из Глонда.
Глонд, вражеская страна. Во мне все еще оставалось достаточно северного, чтобы инстинктивно воспринять этих людей как противников, но уже появилось достаточно островного, чтобы тут же сообразить, что это не имеет никакого значения. Как бы там ни было, почти вся моя жизнь прошла в условиях войны, и я никогда еще прежде не покидал Файандленда. В джетранских кинотеатрах шли иногда фильмы про злых глондианцев, но я относился к этой пропаганде без особого доверия. Реальные глондианцы были народом с кожей чуть более светлой, чем, скажем, у меня, у них была более развитая промышленность, и, как свидетельствует история, они всегда отличались непомерным стремлением расширить свою территорию за счет соседей. Не знаю, насколько все это достоверно, но о них сложилось мнение как об очень жестких дельцах, посредственных спортсменах и никудышных любовниках. Их политическая система отличалась от нашей. Мы жили при феодализме, под властью благодетельного сеньора с его стройным аппаратом сборщиков Добровольной десятины, глондианцы же построили себе государственный социализм и считались равными друг другу в не понять каких правах.
К вящей моей радости, великолепная пятерка лотерейных счастливчиков не признала во мне своего. Я отличался от них и своей молодостью, и тем, что со мною была Сери. Думаю, мы представлялись им никчемными молодыми бездельниками, вздумавшими от скуки поглазеть на острова. Никто из них так и не узнал Сери, хотя и могли бы, даже без униформы. Объединенные грядущей атаназией, они не интересовались ничем, кроме самих себя.
