— Пойдем к Эшмуну.
Эшмун Карфагенский еще более обрюзг и пожирнел, Весь его облик — сытое довольство.
— Кто из вас осмелился клеветать на Пылающее Божество? — живой бог с откровенной неприязнью разглядывал мореходов. — Кто осмелился утверждать, что длина тени может уместиться под ногами, что зенит Светила может перемещаться по небесной тверди?
Астарт подошел к Эшмуну.
— Я осмелился утверждать.
Свита живого бога, вельможи и уродцы, брызнули по углам сумрачного огромного зала, в котором гуляли сквозняки, шевеля тонкие занавеси на стенах и у алтаря.
— Матрос, видишь этих калек и уродов. Их сделало такими мое слово.
— Убить легче, чем родить. Исцелить трудней, чем изуродовать.
Астарт попал в точку: Эшмун мало кого излечил за свою жизнь.
— Слушай меня внимательно, несчастный: Сияющий Хаммон, Пылающий Хаммон, подобный Хаммону, жаркий, как светило Хаммона, медная сковородка на углях, жар, огонь, пламя, дым, пламя, пламя, пламя, раскаленный щит в огне, раскаленный, раскаленный, раскаленный, как Хаммон, и раскаленный гвоздь у меня в руке!
Астарт сам протянул руку. Но прикосновение жирного пальца Нового Эшмуна не породило боли, не оставило ожога, как прежде.
Астарт иронически улыбнулся и поймал за мантию отпрянувшего Эшмуна.
— А теперь попробую я.
Испуганный Рутуб зашептал на ухо Саркатру:
— Бежать надо.
Астарт медленно сдавливал пальцами выщипанный череп жреца. Потрясенная жертва все более возбуждалась, шумно дыша и отвечая нервной дрожью на малейшее движение пальцев Астарта.
Наконец взгляд живого бога остекленел, челюсть отвисла.
— Чудо! — шептали мореходы.
— Злой Мот в его пальцах, — шептали вельможи.
— Еще один Эшмун, — шептали уродцы.
— Золотые руки! — шептали купцы.
— То наследие Ливии, — прозвучал спокойный голос Ахтоя.
ГЛАВА 60
Башня отшельниц
— Вот здесь, — прошептала танцовщица, — это и есть Башня Святых Отшельниц.
За купами темных пиний полыхали огни храма Танит, слышались возбужденные голоса, музыка, звон цимбалов. Астарт запрокинул голову и с трудом различил в звездном небе темную громаду, казалось нависшую над храмовым садом.
«Нужно торопиться, пока не взошла луна…» — подумал он и, вытянув перед собой руку, шагнул вперед. Повеяло теплом нагретого за день камня, пальцы его коснулись шероховатой круглой стены.
— О Баалет, что он хочет делать?! — танцовщица прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать.
Финикиец молча исследовал шаг за шагом стену, пока не нашел то, что искал: деревянную трубу, вделанную в камень.
— Чужеземец, побойся неба, — танцовщица нашла в темноте Астарта и обвила его шею тонкими цепкими руками, — богиня покарает всякого, кто замыслит недоброе против отшельниц, посвятивших себя Великой Матери. Башню размуровывают раз в году — в весенний праздник Танит, — выносят мертвых, впускают новых отшельниц и оставляют на год пищу и воду… Вернемся в храм, там весело, песни и самые красивые женщины. И там твои друзья…
Астарт оттолкнул женщину.
— Замолчи. Ты свое получила, а теперь уходи. Финикиец вдруг ощутил всем своим существом страх. «Судьба, что ты готовишь?»
Танцовщице показалось, будто в невидимую доску ударила тупая стрела. Затем еще одна и еще… Странные звуки мерно взбирались в ночное небо, замирая на короткое время.
Танцовщица протянула руки, но… уперлась в камень.
— Баалет! Кары твои молниеносны! — она в ужасе отпрянула и, постояв в оцепенении, побрела в сторону храма. Оттуда доносились женский визг и гогот матросов.
Астарт медленно поднимался вверх. Деревянная труба служила для ритуальных возлияний и была довольно искусно вделана в стену. Так, что из камня выступала лишь узкая, не более трех пальцев, полоска дерева. В арсенале матросских забав было лазанье на мачту при помощи двух сапожных шил или остро отточенных кинжалов. Это сейчас пригодилось Астарту.
Звук каждого удара слабым эхом заполнял зажатую в камне пустоту. Иногда острие кинжала било мимо, высекая искры. В таких случаях Астарт обливался холодным потом. Повиснув на одной руке и чувствуя, как под его тяжестью острие со скрипом выползает из дерева, сильным метким ударом загонял в трубу второй кинжал и этим исправлял положение. Двух подряд промахов исправить уже было бы невозможно.
Астарта окружали плети виноградных лоз и плюща, обвившие башню со всех сторон. Шорох листвы был ему поддержкой: будто рядом находится родственное существо, мужественно цепляющееся за малейшую неровность стены. В храме ударил колокол. И словно с небес прозвучал многоголосый хор: отшельницы на башне пели полуночную молитву Великой Матери.
Наконец финикиец добрался до каменного карниза, уцепился за острый выступ и перевел дыхание.
Молитва неслась над ночным Карфагеном, вплетаясь в звуки моря и крики сторожей. В кромешной тьме медленно плыл огонек, толкая перед собой слабый хвост — отражение. То запоздалый кормчий спешил в торговую гавань, выставив на бушприте сигнальный огонь.
Молитва кончилась. Внезапно грянула тишина. Астарт висел; чувствуя, как немеют пальцы и покрывается потом спина. Немного выждав, он подтянулся и заполз на плоский край площадки, венчающей башню. Прислушался и понял, что площадка пуста, все отшельницы спустились в башню.
Финикиец ощупью отыскал квадратный провал, ведущий внутрь башни, каменные ступени.
Снизу неслось сонное бормотание, дыхание множества людей, звуки почесываний и зевков. Отшельницы производили больший шум, чем сотня спящих страдиотов. Спертый воздух, пропахший потом, ладаном, мочой, напомнил казармы Египта.
Астарт остановился. Тусклый свет одинокой лампады терялся в струях фимиама, окутавших бронзовый стан богини. Статуэтка Танит в виде хрупкой женщины с непомерно развитыми бедрами загадочно улыбалась в неглубокой нише, украшенной гирляндами засохших цветов. Десятки костлявых тел, совершенно нагих или в рубищах, лежали на каменном полу. Пораженный Астарт замер на последней ступени лестницы, вглядываясь в бритые черепа, острые ключицы, провалы щек и глазниц.
Астарт протиснул ногу между спящими, сделал шаг, второй. Огонек лампад тревожно заметался. Финикиец без колебаний протянул руку и крепко сжал пальцами край глиняной плошки. Ароматный дым окутал его, щекоча кожу.
Астарт приблизил светильник к какому-то лицу: запущенная кожа, лысая голова, сухие струпья на темени.
«Боги уродуют человечество. Правители уродуют подданных. Подданный уродует своих рабов и домочадцев… Жизнь принадлежит уродам…»
Следующее лицо было еще ужасней: всю нижнюю челюсть до ноздрей покрывала мокнущая, незаживающая короста, наверняка предмет зависти и восхищения остальных отшельниц.
…Десятки лиц… Когда перед глазами финикийца поплыли радужные круги, он выпрямился и вдруг застыл: чьи-то глаза внимательно следили за ним из темноты.
