Я как-то спросила Сикорски, почему нельзя было меня усыплять. Он сказал, что полный наркоз еще никому не шел на пользу. И сам мне показал на снимках, что происходит с веной. Если пережать сосуд, то у любого теплокровного существа образуется гематома, а кровь начинает искать обходные пути. Соседние вены берут на себя часть нагрузки, пока все не придет в норму. На такую операцию у организма уходит порядочно времени.
Я видела снимки. У меня после перекрытия вены в течение минуты образуется новое русло. Иногда я думаю, что Сикорски дорого бы дал, чтобы проткнуть мне сердце и посмотреть, что из этого выйдет.
Очень скоро ему представится такая возможность.
После этого мама вытирала мне лоб салфеткой и гладила мне волосы. Я до сих пор помню запах духов, которыми она пользовалась четырнадцать лет назад, и помню прохладную ткань ее белого халата. Я думаю, что она меня все-таки любила и страдала вместе со своим ребенком.
Но простить ее невозможно, потому что она знала, кого родила, и знала, что ее ребенок будет страдать. Я на тебя здорово разозлилась, Питер, когда ты заявил, что матерям надо прощать. Помнишь, ты еще удивился, почему я такая злая? Я же не могла тогда с тобой поспорить, потому что твоя мама начала пить с горя и не бросала тебя. А главное — она же не нарочно рожала будущего инвалида.
Моя мама отчетливо представляла, чем все может закончиться. Я помню, что перед тем, как переехать на юг, в Джексонвилль, она отвезла меня на первую серьезную операцию. Я подслушивала, как они говорят обо мне. Они спорили и ругались. Мне показалось, что мама несколько раз всхлипнула. Наверное, именно тогда они получили снимки и обнаружили, что программа модуляторов дала сбой.
Мама сказала:
— Не исключено случайное рудиментарное образование…
— Почему ты обзываешь меня «рудимент»? — строго спросила я. Мама засмеялась, а сладенький Пэн Сикорски подарил мне леденец. Он вечно таскал мне сладости.
— Я тебя не обзывала! — отговорилась мамочка, — Ты уснешь, а когда проснешься, все уже будет в порядке, и мы сразу поедем. У Дженны в животике есть одна лишняя маленькая штучка, которую надо убрать. Иначе моя Куколка будет очень болеть…
Теперь я могу тебе рассказать. Вот только выпью немножко, для храбрости. Не беспокойся, милый, я не стану алкоголичкой. Просто не успею, они найдут и убьют меня гораздо раньше…
6. КРОЛИК В СТРАНЕ УДАВОВ
Когда хотят написать о благородстве, часто втыкают фразу насчет того, что выбор есть всегда. Мол, у человека всегда остается лазейка, чтобы не чувствовать себя законченным подлецом. Например, повеситься. Или броситься грудью на пулемет. Или публично покаяться.
Мне не в чем было каяться, когда меня нашел этот человек. Доктор Бинченто. Я сразу же понял, что меня нарочно оставили в саду одного, дабы он мог подойти и обстоятельно со мной побеседовать.
— Добрый день, Питер! — ласково обратился он. — Я знаю, что ты неплохо говоришь по-английски, так что обойдемся без переводчика.
Он представился сотрудником организации с непроизносимой аббревиатурой, которая помогает одаренным детям, имеющим проблемы. Сердце мое екнуло. Я отложил журнал. Этого человека я видел впервые.
Хрустящий синтетический халат, под ним ослепительно белая рубашка, с распущенным узлом галстука, изумительно белые зубы. Это я сейчас привык к штатовской стоматологии, а тогда меня поразил его сверкающий рот. Я не дал ему больше тридцати пяти и ошибся на семь лет. В докторе Винченто соединялась итальянская и ирландская кровь с легкой примесью чего-то смугло-экзотического. Тут я угадал, я хорошо разбирался в национальных отличиях. Один из его прадедов приплыл в Штаты на доске с острова Гаити.
— Вы лечите церебральный паралич? — спросил я.
— Этим заняты мои коллеги, — улыбнулся Винченто. — Меня гораздо больше интересует то, что ты умеешь.
Он сразу ударил в точку. Я почувствовал легкое головокружение. Этот человек никогда раньше не появлялся, но каким-то образом узнал про меня. И узнал про меня что-то такое, ради чего пересек океан.
Винченто сказал, что ему позвонил врач из благотворительного Фонда, что патронировал нашу больницу. Они сделали несколько видеозаписей и отослали их в Штаты. Чистая любезность, сказал Винченто. Профессиональная взаимопомощь. Тридцатиминутная кассета, на которой я вещаю свои небылицы про лесных троллей и озерных духов. Вокруг рассказчика — человек двадцать, включая персонал. На другой кассете я, без подготовки и бумаг, непринужденно толкую студентам о рефлексотерапии. И еще одна короткая запись. Сказка о похождениях отважного кролика в стране удавов.
Во время чтения этой сказки я, помнится, немного перегнул палку. Сочинял, как всегда, на ходу, погнался за дешевыми эффектами, или настроение было плохое, но малыши начали плакать. А мои сверстники, и даже те, кто постарше, просили прекратить, но не уходили. Подросткам ведь так нравится щекотать себе нервы. Плач услышала старшая сестра, прибежала и напустилась на автора. Ни до того, ни после такого не было. Я почувствовал себя жутко виноватым, что испугал маленьких.
И еще кое-что.
Кролик в стране удавов. Чтоб мне треснуть, если я помню этот сюжет. Вот так всегда, родилось — и почти сразу куда-то испарилось. Не успел записать или быстренько озвучить — считай, пропало. Я как-то раньше не задумывался, что должно быть иначе. То есть не возникало вопроса, почему не забываются чужие романы, или песни, а свое тут же рассыпается…
Я слушал этого лощеного типа, а голова моя звенела, как старинный арифмометр. Я перебирал в памяти больничный и кафедральный персонал. Кто же записывал на магнитофон наши сходки, причем тайно? И кроме аудио, ухитрились произвести видеозапись. Камеру я бы сразу заметил, стало быть, законспирированный оператор пользовался скрытой аппаратурой.
Зачем? Я ведь ничего не скрывал. Стало быть, один из сотрудников Фонда постоянно работал в нашей больнице? И, в числе прочих, выбрал для отправки именно эту запись, где я невольно напугал своих соседей…
— Меня летом повезут в Евпаторию! — доложил я. — Там гидромассажи и грязь. Если вы не лечите мою болезнь, то чем вы можете помочь?
Доктор Винченто распахнул зубастую пасть еще шире. Мне показалось, он хочет нагнуться и перекусить мне шею. Мы, как и прежде, оставались наедине. Других ребят повезли обедать, а меня как будто забыли. Беседа проходила на круглой вытоптанной лужайке возле крошечной клумбы. Отсюда веером разбегались сырые, пропитанные вчерашним дождем дорожки. На липах только начали распускаться почки, парк просвечивал насквозь. На крылечко нашего корпуса, сердито размахивая руками, выскочила медсестра и загнала последних курильщиков внутрь. Это дало мне лишний повод удостовериться в возможностях гостя. Он словно купил у институтского начальства права на мое время.
— Ты великолепный рассказчик, Питер! — похвалил гость. — Видишь ли, у нас по всему миру много друзей. Мы им платим, чтобы они сообщали о талантливых ребятах вроде тебя, попавших в беду. Не обязательно находящихся на лечении… — Он продолжал растекаться, а я вдруг уловил, в чем отличие его подхода. Мы были едва знакомы, а этот человек разговаривал со мной как со взрослым…
— Есть ведь много людей, Питер, живущих в ужасных бытовых условиях, и им никогда не раскрыть свои способности. Впрочем, ты ведь и сам из неблагополучной семьи, верно? Мы стараемся найти таких ребят и помочь им. Внушить им веру в себя и обеспечить будущее…
— Что вы от меня хотите?
— Питер, в нашей клинике имеется специальная аппаратура. Мы очень внимательно изучили пленки с твоими… выступлениями и обнаружили экстремально высокий уровень воздействия на настроение окружающих. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Нет. — Я действительно не вполне понимал, но хотелось мне в тот момент только одного: чтобы он поскорее оставил меня в покое. Поверх фланелевой пижамы меня почти до горла укутывало шерстяное одеяло. Я напоминал застрявшую в коконе бабочку, улитку, переросшую размеры раковины. Собеседник не оставил меня в покое. Вместо этого Винченто передвинулся в тень и уселся поудобнее.
По размокшим вафельным крошкам вышагивал одинокий, колючий грач. Из морщинистых луж, как
