Когда я открыл наружную дверь, Халвард остановил меня.
— Если вы наткнетесь на какие-нибудь улики… — он помедлил, — …тогда держите их при себе, не надо приходить и дергать меня. Вы делаете только хуже. Это понятно? Сообщите, когда ее найдете. А до этого я не хочу знать, чем вы там занимаетесь. Найдите ее и сообщите мне, хорошо?
Я не ответил.
— И мне кажется, что Ингер сказала бы вам то же самое. Ей и без того трудно, а вы заставляете ее заново все переживать.
Я вышел под дождь. После натопленной комнаты я испытал облегчение, оказавшись на улице под низким темным небом с косо бегущими черными полосами туч.
Веннельбу что-то прокричал мне вслед.
Я обернулся. Он стоял под козырьком парадного подъезда.
— Закройте дело! — кричал он. — Помощи от вас никакой!
Дождь стучал по мостовой. В окне я увидел чье-то бледное лицо. Я сначала подумал, что это не лицо, а отражение просвета между туч на стекле, но оно пошевелилось. Я подумал о будущем ребенке, которому суждено родиться в этом доме, прожить с родителями до четырнадцати лет и бесследно пропасть, будто его никогда не было на свете.
Анна-София позвонила мне на трубку в тот момент, когда Ингер открывала дверь.
— Где ты? — спросила она.
Я посмотрел на Ингер, она повернулась и ушла в комнату.
— Я на работе, — сказал я.
— Я только что звонила туда, — сказала она.
— Я не в кабинете, я в архиве.
Это получилось непроизвольно. Я не успел подумать, как уже сказал.
Пауза.
— Когда вернешься?
— Не знаю. Скоро позвоню, хорошо?
Еще пауза. Я слышал ее прерывистое дыхание. Или это был плач?
— Хорошо? — повторил я, но знал, что она не ответит.
Я прервал разговор и отключил мобильный телефон. Когда я вошел в комнату, Ингер уже поставила поднос с двумя стаканами на стол.
— Вы за рулем? — спросила она.
Я махнул рукой:
— Нет, у меня машина в ремонте.
Она открыла бутылку пива и налила мне.
— Если честно, в такую погоду, — сказал я, — пешком далеко не уйдешь…
Доверительный тон, которым я сказал это, вызвал странное ощущение. Словно я пришел не из-за Марии, а по какому-то другому поводу. Я пригубил пиво, почувствовал горьковатый привкус во рту, хотел сказать еще что-нибудь в том же роде, но в голову ничего не пришло.
— Что с женой? — спросила она.
— В каком смысле?
— У вас озабоченный вид.
Я пожал плечами.
— У вас такой вид, будто вы боитесь чего-то, — сказала она чуть погодя. — Будто вы боитесь за нее.
А потом после паузы:
— А может быть, боитесь ее?
Она сказала это едва слышно, словно сидела очень далеко от меня. Я подумал, что, если я отвечу, эта внезапно возникшая почти домашняя атмосфера разрушится и восстановить мы ее уже не сможем. Я выпил еще немного пива и почувствовал легкое головокружение.
— Она больна?
Я кивнул.
— Серьезно?
Я вдруг смутился, как мальчишка, заметив, какие красивые у нее губы.
— Не знаю, — честно сказал я. — Ее обследовали в клинике с головы до ног и ничего не нашли. Но и помочь не смогли.
— Но все-таки, что с ней?
— Я не понимаю. Врачи не понимают. Она тоже ничего не понимает.
Мы посидели молча. Ингер наполнила стаканы.
— Как ее зовут?
Я хотел ответить, но почему-то не смог заставить себя произнести ее имя.
— Кажется, она все время смотрит куда-то в пустоту как зачарованная, словно не может отвести взгляд…
— Когда это началось?
От непринужденности, с которой она задавала свои вопросы, у меня забегали мурашки по спине. Мне уже ничего не хотелось… Только быть здесь, сидеть рядом с ней, слушать ее голос, говорить с ней.
— Расскажите о вашей дочери, — попросил я.
Она растерянно взглянула на меня:
— О чем-нибудь конкретном?
— Нет, — сказал я. — Просто расскажите о ней. Какая она была?
Она долго сидела, пытаясь сосредоточиться, потом улыбнулась:
— Ну, роды были тяжелыми… Помню, я была измочалена, как боксер, добравшийся до седьмого раунда.
Мы засмеялись.
— Потом она много болела. Не ела ничего. Худела и худела, что бы мы в нее ни впихивали. Халвард…
Она помедлила, не зная, стоит ли упоминать его по имени.
— Халвард буквально стоял на ушах. Пробовал кормить всем подряд, в надежде, что она пристрастится хоть к чему-нибудь. Так продолжалось много лет. И вдруг кончилось. Она стала прибавлять в весе. Все стало, как и должно было быть, и никаких проблем больше не возникало, но странности были. Вернее, они остались, — сказала она. — Было во всем этом что-то странное. Как будто… Не знаю, как сказать. Но только казалось, что ему не нужна здоровая дочь. Я понимаю, звучит это не совсем правильно… Думаю, он чувствовал, что здоровый ребенок не так сильно зависит от отца, как больной… Чувствовал, но ничего с этим не мог поделать. Он даже стал терять интерес к ней, когда ему не надо было проявлять чрезмерную заботу. Я заметила это. Если раньше они были вот так, — она соединила указательные пальцы, — то потом он словно не мог отыскать того, что прежде их соединяло.
Она покачала головой.
— А может быть, мне так казалось. Не знаю, не уверена. Я говорила с ним об этом… Наверное, не надо было… Он отдалился от нее. Все больше и больше внимания ей должна была уделять я. Отвести в школу, привести после уроков, прийти на родительское собрание, записать на тренировки. Мы делили нашу жизнь поровну, а он оказался в стороне, сам по себе. Тогда и началось, мне кажется, то, что потом и привело нас к разводу. В каком-то смысле лучшими нашими годами оказались те, когда она была больна, когда мы не находили себе места от страха за ее жизнь и не знали, что еще мы можем для нее сделать.
У нее по щекам поползли слезы.
— А потом… Потом начался какой-то кисель… Как будто мы больше не знакомы, как будто потеряли то, что объединяло нас.
— А Мария? — спросил я. — Как она все это воспринимала?
— На протяжении нескольких лет, — сказала она, — все было… нормально. Она выглядела
