Я продиктовал Бернарду номер машины, который записал, когда приходил к Гюнериусу, и, пока мы сидели перед монитором, спросил его, слышал ли он имя Малтек. Он покачал головой.
— Звучит зловеще, — сказал он.
Цифры скакали по экрану, словно капли дождя. Ливни над городом не прекращались уже месяц. Синоптики разводили руками, экологи сваливали все на парниковый эффект, экономисты — на бездействие властей, представители власти как воды в рот набрали, но всем своим видом показывали, что без международного терроризма, похоже, и здесь не обошлось.
— Помнишь Кашоровского? — сказал я.
Я попытался вспомнить, как выглядел тот польский сутенер, но в памяти всплыла только его белая куртка. Когда мы уходили, она уже не была белой.
— И про такого тоже не слышал, — сказал Бернард не оборачиваясь.
В свое время я сделал несколько безуспешных попыток отыскать его след в наших полицейских протоколах. Я даже просматривал польские газеты в разделе «Происшествия», но ничего не нашел или, может быть, его не нашли и он до сих пор лежит там в грязном дворике, за мусорным баком.
— А кстати, — сказал Бернард и наклонился над монитором, — если ты имеешь в виду Яроша Малтека, то я знаю, кто это. Это владелец черной «Субару-лигаси два-ОР», — сказал он и откинулся на стуле.
Я посмотрел на строчку, которую он показывал мне.
— Не так уж и плохо, — сказал он. — Но досье на него у нас в управлении нет, насколько я могу судить.
— Знаю, проверял, — сказал я. — Адрес правильный?.. Похоже, этот Малтек — крупная рыба.
Бернард с любопытством взглянул на распечатку и протянул ее мне.
Рисберг подозвал меня, когда я стоял у кофейного автомата. Тон, с которым он ко мне обратился, не обещал ничего хорошего. Я взял стаканчик с собой, когда пошел к нему в кабинет. После ремонта комната шефа стала отгораживаться от коридора стеклянной стеной. Это было сделано по распоряжению Рисберга, пожелавшего стать более демократичным и открытым начальником.
Он предложил мне сесть.
Я вспомнил, как он напутствовал меня при приеме на работу.
— Следователь должен быть недоверчивым, — сказал он тогда. — Не следует морочить себе голову разными сложными гипотезами. В большинстве случаев мотив преступления до ужаса банален. Улики всегда бросаются в глаза. Преступники, как правило, глупы до такой степени, что их умственные способности можно не принимать всерьез.
Действительно, как только я приступил к моему первому заданию, улик, указывающих на одного из подозреваемых, было так много, будто их нарочно подкинули, чтобы направить следствие по ложному следу.
— Как продвигается расследование? — спросил Рисберг.
— Какое именно?
Я попытался проглотить кофе, но обжег язык.
Рисберг поморщился.
— Послушайте, я попросил вас выяснить обстоятельства несчастного случая с женой одного уважаемого в нашем городе человека, а не начинать против него крестовый поход.
— Крестовый поход?
— Мне звонили из министерства. Понимаете? Адвокат Гюнериуса консультировался с ними, и теперь они спрашивают, чем это мы тут занимаемся.
— Я вышел на след.
— След? Гюнериус уверяет, что это был несчастный случай. Его жена тоже на этом настаивает. Какой тут еще может быть след?
— Нет, это не было несчастным случаем. Она мне сама призналась.
Я уже собирался рассказать ему о своем визите к Гюнериусу, но вовремя удержался. Вместо этого я сказал:
— Я даже знаю, кто в этом может быть замешан.
Рисберг покачал головой:
— Что с вами происходит в последнее время?
— Вы о чем?
Он махнул рукой.
— Вы до сих пор не сдали в архив материалы о пропавшем ребенке. Что у вас по этому делу? Вы с ним закончили?
Он подождал немного, чтобы проверить, не захочу ли я прояснить этот вопрос.
Когда я не ответил, он продолжил:
— А теперь вы начали расследовать несчастный случай в семье Гюнериуса. Вам все рассказали, а вы продолжаете копать, провоцировать. Гюнериус считает, что вы испытываете к нему личную неприязнь. По словам его адвоката, вы ведете себя совершенно неподобающим образом.
— Другими словами, я должен все оставить как есть?
Рисберг заерзал на стуле, словно такая постановка вопроса вызвала у него обострение геморроя.
— Кстати, мне нужен ордер на обыск, — сказал я.
Рисберг закатил глаза к потолку.
— У кого?
— У Гюнериусов.
Рисберг зажмурился и несколько раз провел рукой по волосам.
— Беда в том, что если вы будете продолжать в том же духе, то нас обвинят в травле невинного человека. Его адвокат легко добьется чего угодно.
— Вы утверждаете, — сказал я, — что у нас есть достаточные основания для прекращения дальнейшего расследования?
Рисберг запыхтел.
— Я всего-навсего хочу сказать… — начал он, но тут что-то происходящее в коридоре, за стеклом, привлекло его внимание, и он мгновенно лишился дара речи.
Потом он перевел взгляд на меня. Я повернулся. По коридору шел Бернард, поддерживая под руку женщину. Это была Ингер. Я встал.
— Волл, — сказал Рисберг, узнавший ее. — Что тут происходит, черт вас побери?
Я поставил стаканчик с кофе ему на стол и вышел. Ингер выглядела ужасно, но, увидев меня, улыбнулась. Я кивнул Бернарду, который спросил меня, может ли он быть свободным, и, обняв Ингер за талию, повел ее к моему кабинету. Очевидно, она промокла до последней нитки. От холода у нее зуб на зуб не попадал. Краем глаза я заметил, что Рисберг, стоя в дверях, смотрел нам вслед.
Она дрожала, когда мы вошли в кабинет.
— Успокойся, — сказал я. — Оставайся здесь.
Я помог ей снять плащ, сходил в гардероб и нашел полотенце. Потом вернулся и вытер ее волосы и лицо.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего. Просто я должна была увидеть тебя, — сказала она. — Не могу оставаться дома одна.
Она заплакала. Мокрый плащ упал на пол, и я растер Ингер полотенцем. После этого мы сели и обнялись. Она засунула свои холодные руки мне под пиджак и вытянула их вдоль моей спины.
— Кристиан, — сказала она.
Я наклонился, наши губы встретились, я почувствовал, что у меня начинает кружиться голова. Чуть погодя мы занялись любовью. Ингер сидела на моем письменном столе. Мы продолжали целоваться. Она подняла ноги и позволила мне войти в нее. Она негромко стонала. На несколько мгновений мы стали единым целым, срослись так, что вся страсть оставалась внутри нас, словно мы были системой сообщающихся сосудов, которым не было дела до того, что происходит в мире.
