– Так точно-с, – с готовностью подтвердил корнет.
– Эдичка-то уже давно на свободе, – между прочим заметил Гоголь, заглядывая в свой бокал с пивом.
Незнакомец заметно смутился.
– Я знаю, знаю, но это как символ... Символ... э-э-э... отсутствия демократии и... э-э-э... борьбы. – Он окончательно смешался. – Я был крайне возмущен тем, как режим расправился с видным отечественным литератором, героем нашего времени. Возможно, ему будет приятно знать, что в обществе у него есть... э- э-э... сподвижники, что ли...
– Да, разумеется, – сказал Гнедич, закрывая тетрадку. – Эдичка умрет от счастья. Может быть, ты посмотришь, душа моя Александр Сергеич? Это скорее по твоей части.
– Так вы Пушкин? – обрадовался незнакомец. – Редактор «Нашего современника»? То-то я смотрю, знакомы мне ваши бакенбарды!.. Это же вы были у Малахова в последней передаче с Борисом Моисеевым и Светланой Конеген?..
– Грешен аз, – согласился Пушкин. – Вы позволите?.. – Он деликатно указал на тетрадку.
– Конечно, конечно! Буду крайне рад. Считаю, что мне необычайно повезло...
– Да вы присаживайтесь пока, любезный...
– Миша.
– Присаживайтесь, любезный Михаил. Закажите себе пива.
– За счет Николая Ивановича, насколько я понимаю? – флегматично осведомился Гнедич.
– Ясное дело, – подтвердил Гоголь. – Или ты оставил в редакции золотую тинькоффскую карточку?
– Я скорее голову оставлю, – философически произнес Гнедич.
Под тихое Мишино бормотание «Если вы мне скажете, что вы Гоголь, я вообще с ума сойду!» Александр Сергеевич неторопливо просматривал тетрадку.
– Тучки небесные, вечные странники... Гм. Какое-то, простите, салонное жеманство... А он, мятежный ищет бури... Да, вот это действительно хорошо. Мощно, свежо, хотя определенно навеяно Горьким... А вот тут дрянь, – Пушкин отчеркнул ногтем место в рукописи и показал молодому поэту. – И вот тут. Видите, идет рассогласование глаголов, и от этого рушится весь ритмический рисунок. И аллитерация ужаснейшая. И вот здесь – однако, фраза! Вы ее сами попробуйте вслух прочитать!.. – Он посмотрел на Мишу и осекся. – Извините, ничего, что я так рублю наотмашь?
– Нет-нет, это как раз очень полезно для начинающего автора, – проговорил офицер, хотя уголок его рта начал явственно подергиваться от тщательно скрываемой обиды.
– А вот здесь что за точечки? Почему не хватает одной строки?
– Мне казалось, что это придает необходимый байронизм...э-э-э... свободомыслие... – Михаил бросил искоса взгляд на внимательно наблюдавшего за ним Пушкина и в очередной раз стушевался. – Короче, не могу я подобрать нужные слова, – нехотя признался он. – Не идут, и всё, беси.
– Желаете стать вторым Байроном? – строго поднял бровь Пушкин.
– Нет, я не Байрон, я другой!.. – Офицер испугался, что сейчас ему укажут на дверь.
– Да, Байрона нам сильно не хватает... – пробормотал Пушкин, задумываясь.
– Никто его не гнал в Югославию, – сухо заметил Гоголь. – Стрингеров там и без него было довольно. А мы потеряли знамя поколения.
– Николя, не говори мерзостей... – Пушкин побарабанил длинными ногтями по столу. – Послушайте, любезный Михаил, а если закончить так: «Я думал, чувствовал, я жил»?..
– Блестяще! – молодой человек просиял. – Но... – тут же погас он. – Это уже будут наполовину ваши стихи. Я пока не готов к соавторству. Стихосложение – слишком интимный процесс...
– А вы мне нравитесь, юноша! – улыбнулся Пушкин. – Знаете что? По-моему, у вас замечательные стихи. Прекрасное настроение, безукоризненная поэтическая интуиция, хороший ритм. Но вам не хватает навыка. Что называется, глазомер подводит, и это особенно обидно, ибо стихи могут быть по-настоящему хороши. Как вы смотрите на то, чтобы встретиться еще раз, в более подходящей обстановке, и обсудить все это как следует? После некоторой переработки я наверняка смог бы отобрать что-нибудь для публикации в своем журнале.
– Спасибо большое, – вздохнул Миша, – но завтра нас отправляют в Чечню. Вернусь через полгода, и если ваше предложение останется в силе...
– Да, конечно, – произнес Пушкин, чувствуя, как на лице его замерзает улыбка.
– Вообще-то я сейчас как раз отмечаю убытие на передовую, – пояснил корнет. – Сам я человек небогатый, но мой близкий друг, господин Мартынов, известный веб-дизайнер, организовал для меня вечеринку. То есть не вечеринку, конечно, сейчас слишком рано, но у меня поезд в семь часов, и собраться вечером никак не получается... скажем, мальчишник... то есть и не мальчишник, это бывает перед свадьбой... Вон он сидит, видите? Крайне, крайне положительный человек и надежный товарищ.
– Хорошо, милсдарь, ступайте, – нетерпеливо проговорил Гнедич. – Ваши стихи непременно будут рассмотрены. Пока же у нас весьма суриозный деловой разговор, коему вы мешаете своим присутствием.
– Понимаю. Еще раз прошу прощения, господа, что помешал. – Корнет попрощался энергичным кивком и вернулся за свой столик.
– Крайне назойливый молодой человек, – с неудовольствием констатировал Гнедич.
– Ладно тебе, Николай. – Пушкин задумчиво вертел тетрадку в руках. – Но как же все-таки несправедливо устроен мир, если незаурядный поэт вынужден подставлять голову под пули абреков. Умом понимаю, что таков воинский закон, а вот поди ж ты...
– Ты еще спроси, как можно писать стихи после Освенцима, – фыркнул Николай Иванович. – Полно, брат. Этот незаурядный пиит едет в Чечню, рассчитывая, что барышни потом на его мундир будут гроздьями вешаться. Таких пиитов на пятачок пучок в базарный день. Сейчас вон выйдем на улицу, и одари данной рукописью ближайшую урну.
– Ага, – ехидно заметил Гоголь, – старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, обматерил.
Покачав горестно головою, Пушкин выбрался из-за стола и направился в уборную. Вернувшись некоторое время спустя, он застал Николая Ивановича в чрезвычайно возбужденном состоянии.
– Вот кто мне объяснит, господа, почему Оличка Трофимова уже дважды редактор года по версии «Книжного обозрения», а мы с Александром Сергеевичем – по одному? – возмущался Гнедич, тыча пальцем в бок Николаю Васильевичу. – Как такое возможно в демократическом государстве, которое стремится поддерживать хорошие отношения с Евросоюзом?..
– И, брат, – Пушкин посмотрел на Гнедича. – Тебе еще работать сегодня, а ты уже набрался по самые брови.
– Что-с! – с достоинством оскорбился Гнедич. – Да я, если хотите знать, милсдарь, могу сейчас еще четыре литровые кружки употребить и пройти потом по перилам Аничкова моста, ни разу не покачнувшись! Давай биться об заклад? Запишусь вон в перипатетики, только вы меня и видели!..
– Терпеть не могу пьяниц, с пониманием отношусь к пьющим и с редкостной подозрительностию – к трезвенникам, – авторитетно произнес Гоголь.
– Молчи, чухонь! – совсем обиделся Гнедич.
Еще несколько минут Пушкин с Гоголем потратили на то, чтобы умиротворить расходившегося приятеля. Когда это удалось, Гнедич затосковал, потом бросил взгляд на свои наручные часы и заторопился:
– Ну, что ж, нам с Николя пора в редакцию; рукописи простынут! И кроме того, Линор Горалик обещала вывесить в сети новую серию комикса про зайца Пц. Спасибо за весьма уместную и чрезвычайно приятную компанию, душа моя Александр Сергеич. – Гнедич приобнял Гоголя за плечи и трагическим голосом произнес: – Мальчик, пойдем со мной, я раскрою тебе истинную суть сферы Дайсона!..
На улице друзья и коллеги церемонно распрощались. Гнедич с Гоголем направили свои стопы к «Петербургскому востоковедению», а Пушкин, глубокомысленно подбрасывая на ладони мелочь, обнаружившуюся в кармане брюк, двинулся в сторону набережной Фонтанки, где в кряжистом здании за нумером 59 на втором этаже располагалась его редакция. Первоначально он собирался еще выпросить у Николая Ивановича полтинник на машину, но так и не решился. Одно дело – любезно воспользоваться радушным хлебосольством старшего товарища и совсем другое – униженно клянчить у него гроши. Нет, господа, это решительно низко; у российского дворянина собственная гордость. В конце концов, теперь до
