КРИК ЗЕЛЁНОГО ЛЕНИВЦА

совершенно измочален. И рад, что измочален, вот, думаю, сейчас-то я наконец засну. Взбираюсь по лестнице, плюхаюсь в постель. Вытягиваюсь как труп, захлопываю веки. Ужасно. Прямо слышу этот звук, с которым веки смыкаются над моими глазными яблоками. И в то же время чувствую, как тело напрягается, пальцы на руках и на ногах распяливаются, взбухают мышцы шеи. Так и лежу часами, пока не станет невмоготу. И тут уж я вскакиваю с постели и начинаю бродить по дому. По пустому, глухо смолкшему дому, осажденному цвирканьем сверчков. И хочется тогда, чтоб у меня работал телефон: набрать бы чей-то номер, наорать бы.

Дом этот на Сполдинг-стрит как произведение архитектурного искусства мне самому нравился не больше, чем тебе. Но потеря его означает, что пересохла еще одна тоненькая струйка доходов и ровно на эту струйку я стал ближе к полному банкротству. Не знаю, почему ты не можешь поступить на настоящую работу, по крайней мере пока я тут не извернусь. Тех денег, какие я тебе посылаю, как раз бы на это дело и хватило. В будущем году ты можешь стать актрисой. Прекрасно. Но почему в этом году ты не можешь стать хоть кем-нибудь? В конце концов, печатать на машинке ты уже умеешь. Я стараюсь. У меня несколько проектов, но все они требуют времени, чтоб принести плоды. Я работаю над одним новым романом, задуманным уже давно, и на сей раз предназначенным для более широкой публики. А почему бы, собственно, и нет, почему я не могу такого себе позволить, раз я при этом не поступаюсь принципами?

Да, была у меня работница, была. Приходила раз в неделю на два часа, совершенно, между прочим, недостаточно, чтоб хоть слепо нарушить царящий в доме беспорядок. И завелась у меня эта работница не потому, что мне денег девать некуда, а потому, что я теперь считаюсь достойным объектом для благотворительности. Причем определили это те, кому видней, те кому приходится на профессиональной основе сталкиваться с такими случаями, с такими объектами, как я. Я с ней расстался потому, что мне уже не по карману сэндвичи, которые она сжирала на обед. Бывало, часика два потыкается среди хаоса, при этом еще жалобно повякивая на своем родном совершенно непонятном языке, и сразу отчаливает домой, или обратно в церковь, или куда там еще они отчаливают, а я лезу в холодильник и обнаруживаю, что она слопала мой ужин. Мне теперь приходится пить самый дешевый виски, вина я вообще в глаза не вижу. Этих пожарных я пытался залучить со мною выпить. Тебе никогда не приходила мысль, что мы могли бы вернуться к старому, когда все это кончится?

Целую.

Энди.

P. S. Сам не знаю, что я хотел сказать своим 'все это'.

*

Дорогая Ферн,

Вот не думал, что так быстро получу от тебя ответ. Жаль, что ты сумела накопать только один старый номер и, как назло, вдобавок именно этот номер. По твоему явно ироническому замечанию, что ты была 'в жутком шоке', я заключаю, что ты и впрямь была слегка шокирована. Скажешь — я тебя не предупреждал? Но все же я не стал бы выбирать номер, содержащий 'Поэму чресел' Надин, в качестве самой удачной иллюстрации к предъявляемым нами требованиям. Надин — скорее исключение. И тем более жаль, что как раз в том же номере оказался мой 'Дневник старого похабника'. Ты поняла, надеюсь, что эта штучка задумана как сатира на определенный тип — одинокого, стареющего, отчаянного 'лузера' (употребляя пакостное словцо). Это — литература, вымысел, отнюдь не описание того, о чем я лично мечтаю, сидя в ванне. Я так настаиваю на этом пункте исключительно из-за твоего замечания, что я, мол, 'смешняга'. Чтобы у тебя составилось более полное и правильное впечатление о нашей деятельности, посылаю еще неколько старых номеров.

Твоя поэзия делается все лучше — сильней, уверенней, острей. Прямо поразительные успехи. Кое- какими стихами я был, честно скажу, даже поражен, особенно 'Банджо, Бозо' и 'Секс под куполом цирка'. Хотелось бы эти два включить в наш апрельский номер. Да — смело, смело, учитывая твои возраст, и многих, я уверен, слегка покоробит, когда они выяснят, сколько тебе лет. Но ты, наверно, уже смекнула, что мы-то здесь все не робкого десятка.

Я рад, что ты не пренебрегла моим советом насчет таймера. По крайней мере, я надеюсь, что не пренебрегла и что ты шутишь, обвиняя меня в том, что я тебя назвал якобы 'мрачной особой'? Пора бы знать, что я совершенно искренен, когда называю твой вид 'прелестным'. Да и зачем мне лицемерить? И наконец, вижу я, что ты посвящаешь мне свои стихи 'Старому писателю'. Я польщен и эту вещь, если формат позволит, тоже напечатаю. Но кое-какие мелочи придется провентилировать: тот катрен, в котором тебе кажется, что мое 'изборожденное морщинами лицо заглядывает из-за твоего плеча, пока ты пишешь, наводит меня на мысль, что ты меня считаешь старым. Хоть я и вправду старый воробей на ниве изящной словесности, я отнюдь не стар в прямом кошмарном смысле. Если б мы с тобой, к примеру, парочкой прошлись по улице, никто б тебя не принял за мою дочь! И, несмотря на твои мускулистые ножки, ты, надеюсь, сочла бы меня более чем достойным соперником на теннисном корте, случись нам на таковом сойтись.

От всей души

Энди.

*

Уважаемый мистер Фонтини!

Вовсе я не предлагал, чтоб Архимед или кто бы то ни было еще принимал ванну вместе с миссис Фонтини, что, сами посудите, едва ли возможно для кого-то крупнее спаниеля. И нет, не знаю я, каким именем его крестили. Чем беспокоиться о разном греческом дерьме у себя в ванне, побеспокоились бы лучше о том, чтобы выслать деньги, которые вы мне задолжали. Безотлагательно. Не то я в суд подам.

Эндрю Уиттакер,

компания Уиттакера.

*

Мистер Кармайкл, любезнейший,

Получил ваше письмо с сообщением о смерти мамы. Конечно, эта смерть не явилась неожиданностью. В мрачной кавалькаде житейских прилагательных 'мертвый', кажется, следует за 'старым' с горестной неукоснительностью. А вы, со своей стороны, об этом думали? И потому, как я уже сказал, она не явилась неожиданностью, не явилась она и ударом в обычном смысле ('ах, мне надо сесть'), но: явилась все же легким потрясением. Я был потрясен (слегка) не тем, что мама умерла — как сказано выше, она была стара и т. д., — но тем, как мало меня трогает это известие. Не то чтоб выеденного яйца не стоит, нет, просто ничего не стоит. Вы скажете, что у меня оцепенение, всегда предшествующее взрыву горя — так и слышу ваш голос, так и вижу ваши исключительно противно поджатые губы, — но тут вы ошибаетесь. Ничуть я не оцепенел. Если я что и чувствую — так лишь едва заметное головокружение. Два дня спустя уже ловлю себя на том, что улыбаюсь, вспомнив о вашем известии, но, кстати, не так уж часто вспоминаю. Подумаю: 'Мама перекинулась' — и расплывусь в улыбке.

Да, но вернемся к вашему поджатью губ. Вам, очевидно, кажется, что благодаря ему усугубляется gravitas[11] вашей мины, ей сообщается гармония с фразами типа: 'Увы! Ваша дорогая матушка нас навсегда покинула'. Хотел бы предположить, что вы это все предпринимаете, чтоб подавить смешок, но сам знаю — попал бы пальцем в небо. Вы были добры к маме и ко мне, поэтому считаю, что должен честно вас предупредить: да никого вы не обманете. Когда кто-то начинает фразу с этого 'Увы!' — мне всегда хочется оборвать: 'А-а, да ладно!' Вы, конечно, сочтете, что это с моей стороны сплошной цинизм. А почему не счесть, что это с моей стороны сплошная искренность? Хотя, в сущности, от одного до другого только один шаг.

Правда, я всегда старался скрыть это от других (в противном случае всем было бы неловко в моем обществе), я не очень-то любил маму. Глупая, противная эгоистка. И дикий сноб вдобавок. И вот ее нет. Какая великая тайна — жизнь и смерть! Постигнем ли ее когда-нибудь до дна? Пожалуйста, не посылайте никаких маминых личных вещей, кроме драгоценностей. Ну а кремировать — не кремировать, делайте, как дешевле.