и весь эпизод — не что иное, как мало чьему пониманию доступный вклад Уиттакера в этот праздник искусства. Я же, со своей стороны, считаю,
Спасибо вам за мамин ящик. Я думал, будет что-то такое гораздо меньше. Удивительно, как все-таки много от нее осталось. Что же до вашего предложения насчет долговечной урны в подходящем стиле, то я изучил ваш каталог и меня прельстил и Греческий Античный Мрамор, и Вечная Бронза, но потом я последовал вашему совету, взглянул вокруг себя, чтобы решить, что будет больше гармонировать с моей обстановкой, и заключил, что ящик, в котором вы ее прислали, тут будет в самый раз.
Я получил ваш счет. Поскольку именно в настоящее время я послать ничего не могу, я хочу, чтобы вы знали, что вы для меня — среди кредиторов — важнее всех.
Ты и — Дальберг?
Обхватываю голову руками, качаю и трясу, пока не расхохочется. Арбуз несчастный! Потом пытаюсь заставить плакать и не могу, поскольку, как все старые арбузы, и этот высох, пуст внутри.
Когда увидел марку Сан-Франциско, обрадовался было, что это Уилли Лапорт меня приглашает в Стэнфорд.
Ты считаешь Сан-Франциско холмистым городом, что ж, поздравляю, я в восторге. Но я отнюдь не в восторге, как ты и сама, кажется, могла бы догадаться, от того, что Дальберг идеально изображает крик ленивца. Нет, вот это уж не троньте, это мое. А использование им для данной цели твоего пупка вообще к делу не относится и просто тошнотворно. Лично я не могу себе представить ничего более отвратного, чем толстомордый приказчик из скобяной лавки, дудящий в мой пупок. Ну, разве что если бы кто-то совал нос в мою частную переписку. И ты права, я просто не могу себе представить, до чего он милый.
Конечно, мне досадно, что ты пренебрегла возможностями, какие я перед тобою расточал, предпочтя сомнительные удовольствия мотаний на грузовике.
Но еще больше мне досадно, что я не еду читать лекции в Стэнфорд.
Желаю вам обоим всего наилучшего.
У Адама побелели костяшки пальцев, так яростно вцепился он в руль огромного пикапа, и ярость эта была порождена сознанием того, что собственная его машина как раз сейчас, вот именно сейчас, возможно, мотается, свисая с крюка помятого эвакуатора. Или уже оттуда сброшена, брякнулась оземь с тупым стуком, повредив передние амортизаторы и чувствительные торсионы. Да все что угодно могло случиться. Вдруг ее оставили во время эвакуации со включенным сцеплением и повредили автоматическое переключение скоростей — а ведь такая порча скажется, пожалуй, лишь много лет спустя. И вспомнилось ему все разом: и тонкие графитные прокладки, и сложные сцепления, и гидравлические редукторы, стройно, легко и слаженно действующие на автоматической передаче европейского образца, — все, все это разом ему вспомнилось, и он содрогнулся. Ферн, сидевшая к нему вплоть, перестала одергивать порванную блузку, подняла глаза. Все мгновенно оценила: и сжатые челюсти, и ходящие желваки, и побелевшие костяшки пальцев, и беззаветную отвагу, с какой он вел тяжелый грузовик по узкой полосе асфальта, все, все мгновенно оценила и подивилась — откуда в нем такая ярость, ведь ею, этой яростью, кажется, дышит каждый жест. В конце концов, она же ему отдалась сама, по доброй воле, как отдавалась большинству мужчин, стоило им ее пальцем поманить, — в машинах, на гравии в тылу заправок, в палатках и сараях, в кабинках общественных уборных, в телефонных будках, а раз как-то даже это был 'форд-торино', и двое полицейских при сем присутствовали, — но Адам все же настоял на том, чтобы содрать с нее одежду, всю, включая кальсончики, которые были в таком состоянии, что она их так и бросила в траве перед сараем, и вышитую блузку с пышными рукавами, которую она теперь придерживала на груди одной рукой, другой рукой одновременно оглаживая правое бедро Адама, твердо держащего стопу на акселераторе. Ярость, да, но и какая-то ведь горечь затаенная? Она угадывала смутно, что какие бы темные силы ни бушевали в нем сейчас, корни их уходят в его прошлое, а оно по-прежнему для нее за семью печатями. Не натерпелся ли он еще ребенком унижений от близких родственников, кто же скажет, кто же знает, кто же может знать… — но вот они достигли перекрестка. 'Тут бери налево!' — крикнула она. Затормозив для поворота, он нащупывал педаль. 'Прошу прощения', — пробормотал, нашаривая рычаг переключения у нее в паху. Нашарил, мягко перевел на третью, потом, когда огромный грузовик разлетелся снова, вернулся опять к четвертой, снова яростно вцепился в руль, а Ферн тем временем опять сомкнула ноги на вибрирующем рычаге. Оглядела сильные, в жилах, мужские руки, ряды костяшек на руле, и вспомнились ей мизерабельные яйца, которые ее куры несут с тех пор, как заболели, если они вообще несутся, а большинство даже и на такое неспособны. А когда несутся, так ведь тяп-ляп, как попало, где ни попадя, когда приспичит — нет чтобы класть их ровными беленькими рядами, по четыре, как вот эти костяшки пальцев у Адама.
Новое роковое опасение вдруг на нее нахлынуло. Ерзая на сиденье, она выворачивала шею, чтоб увидеть газонокосилку на прицепе, да, не в кузове грузовика, как прежде, а на прицепе, там, сзади, где так ее болтало и трясло, что при виде этого кошмара Ферн тоже содрогнулась. Она-то знала, что наряду с тридцатью семью ежегодными выпусками Календаря фермера и материнской расческой, в которой несколько седых, последних волосков еще остались сладко-горестным напоминанием, эта большая газонокосилка системы Джона Дира составляет драгоценнейшее достояние отца. В тот первый страшный год после несчастья случайный посетитель мог наблюдать, как столь недавно еще бодрый старик фермер, уныло скрюченный в инвалидном кресле на полуобрушенном крыльце, то и дело поднимает морщинистое лицо и окликает дочь, хоть та его не слышит, нет: или в деннике корову доит, или она на сеновале с одним из многих разносчиков, повадившихся останавливаться тут, как, впрочем, и торговцы никому не нужными предметами, да и помощник шерифа, кстати, туда же. А то, бывало, не дождавшись от нее ответа, он вотще пытается проехать на своем кресле во двор, увязая в глубоком песке, а если накануне ночью лил дождь, так и застрянет в грязи по ступицу, колотит по подлокотникам кулаками и дочери орет, чтоб вызволила. Такие жизненные обстоятельства трудно перенесть, и гордый старик, которому прежде не приходилось никого, и никогда, и ни о чем просить, был глубоко уязвлен, унижен. Бывало, сам признавался дочери, когда, опустившись на колени, та привязывала веревку к его креслу. 'Эх и унижен же я, дочка, — говорит, бывало, — мне бы только найти того гада, который меня сшиб, я бы мудо-то ему поотрывал, сожрать заставил, а уж потом бы я его прикончил'.
Ферн смущала эта горечь, то и дело теперь срывавшаяся с отцовских уст, и она ломала голову над тем, как бы его порадовать, как бы скрасить ему жизнь, и в один прекрасный день ее осенило: выкатила из
