— Чёрт возьми, старина! Сейчас, когда мне так паршиво, будь добр, не разводи слюнявых проповедей,— рычал Брукс.
— Но именно сейчас ты, как никогда, нуждаешься в «эст»,— убеждал Чико.— И вот что я тебе скажу. Я...
— Чико! — заорал Брукс прямо в открытый рот живописца.— Я сказал: никакой «эст» — значит, никакой «эст»! Прекрати!
Испанцы за соседним столиком, на мгновение повернув головы, мельком взглянули на Брукса и тут же вернулись к фильму с Мерилин Монро, идущему где-то над головами. Чико начал было громко, с пеной у рта что-то доказывать Бруксу, но вдруг раздумал и двинулся к другому столику, где спиной к окну на море сидела голландская проститутка Каролина. Она увлечённо строчила письмо и не потрудилась поднять головы, когда мы втроём устроились через стол от неё.
Каролина была дамой высокой и дородной. Прогуливаясь по Кадагесу, она как башня возвышалась над приземистыми рыбаками. Толстые напластования пудры, румян, туши, теней и помады погребли под собой её лицо, а густая копна перекисно-белокурых волос волнами окутывала её голову, ниспадая на плечи и спину.
Сегодня на Каролине была белая шёлковая блуза, открывавшая на всеобщее обозрение добрую порцию её прелестей. Длинную белую шею Каролины украшали алый шарф и тонкие золотые цепочки; ряды дутых, броских браслетов покрывали её руки от запястья до локтя; и, как обычно, её ноготки были покрыты пурпурно-красным лаком. Когда Чико заказал Каролине бокал вермута, её излюбленного напитка, она одарила его улыбкой, обнажившей ровные зубы и прокуренные дёсны. Улыбка слиняла также быстро, как появилась, Каролина вновь вернулась к письму и сигарете, игнорируя наше присутствие.
— Каролина, п'мнишь вечеринку прошл'м летом, когда мы всю ночь танцевали? — приставал Чико, буравя взглядом темечко Каролины и тщетно стараясь не глотать звуки.
Каролина не проронила ни слова, не поднимая глаз от письма.
— Я знаю, ты помнишь ту ночь, Каролина. После в городке только о нас и болтали. Задали мы тогда жару, а?
Опять нет ответа.
— Слушай-ка, Каролина. Почему бы нам не воссоединиться? Завалимся в дискотеку и покажем там им всем. Что скажешь?
Дама по-прежнему не отвечала, её молчание всё больше распаляло Чико.
— Чёрт тебя подери, Каролина! Взгляни на меня и скажи хоть что-нибудь! — завопил он на пределе возможностей своего голоса, вскакивая на ноги.— Ты же не глухая, чтоб тебе пусто было, поэтому отвечай!
Каролина не обратила никакого внимания на его выпад, зато Брукс, взглянув на Чико, прокричал:
— Послушай, Чико, старина, судя по тому, как ты сейчас здесь дерёшь горло, я понял, что ты утратил свой «эстовский» самоконтроль. В чём дело? А я-то всегда считал, что ты держишь себя в руках, и вот теперь ты дал мне шанс по достоинству оценить твои разглагольствования насчёт самоконтроля. Боже мой, да не отворачивайся ты, раз уж наглой девки и глотка вина оказалось довольно, чтобы ты мгновенно утратил его, после того как с великим трудом приобрёл.
Чико отказался смиренно принять Бруксов сарказм и продолжал как одержимый орать на Каролину.
— Думаешь, можно плевать на меня, потаскуха? Думаешь, можно прикинуться, будто меня здесь нет, и я так и уйду? Так знай, ты ошибаешься, девка! Не выйдет! Ты ещё обратишь на меня внимание. Я поставлю тебя на место. Я заставлю тебя посмотреть на меня, а заодно и вымою эти грязные окна за твоей спиной!
С этими словами Чико резко крутанулся на месте, схватив сифон с газированной водой, стоявший позади него на стойке бара, занял позицию за столом как раз напротив Каролины, направил горло сифона ей в лицо и нажал на рычажок.
Струя пенной жидкости рассекла воздух и, пролетев в каком-нибудь дюйме от головы Каролины, с плеском ударилась о стекло и ручейками зажурчала вниз. Каролина между тем сохраняла полное спокойствие. Она невозмутимо продолжала трудиться над письмом, словно ничего не произошло, не поднимая глаз и не пытаясь увернуться. А Чико продолжал вести огонь. Он палил-поливал туда и сюда, вокруг её головы и плеч, целиком залив окно «шипучкой», и всё-таки каким-то поразительным образом он ухитрился ни разу не попасть Каролине в лицо, что казалось почти невероятным, учитывая его опьянение.
Израсходовав жидкость, Чико застыл с пустой бутылкой в руке и очумело таращился на воду, струящуюся по оконному стеклу позади всё ещё склонённой головы Каролины. Всё это время испанцы и иностранцы глядели на Чико, внимательно следя за тем, что он станет делать дальше. Дальше Чико оставалось только признать своё поражение. Он вернул сифон на стойку бара, послал Каролине большой воздушный поцелуй, а затем, пошатываясь, вывалился из заведения навстречу ветру и снегу.
— Всё трамонтана,— ворчали рыбаки, кивая друг другу.— Он сводит людей с ума. Французам тоже хорошо знаком этот ветер. Из-за него Ван-Гог и отрезал себе ухо.
Через два дня ветер затих, опять потеплело, и мы с Ларри возобновили пешие походы и велосипедные экскурсии, отдых за чтением на площадях и прогулки на закате по берегу моря.
В конце февраля мы решили: пора сниматься с насиженного места и двигаться в путь. Погрузив пожитки, мы устремились на юг в глубь страны, назад в Барселону, через Фигерас, Олот и Виш.
Дорога прорезала горы, минуя беспорядочно разбросанные фермы, виноградники и мелкие городишки, прилепившиеся к кручам и утёсам. Стоило нам остановиться и взглянуть на север с вершин холмов, как перед нами открывались живописно-захватывающие виды одетых снегом Пиренеев. В горах ниже Олота воздух был холоден и свеж, а проезжую часть дороги местами покрывали заплатки льда, которые всякий раз, когда мы наезжали на них, посылали наши велосипеды в нокдаун.
Мы собирались пробыть в Барселоне ровно столько, чтобы немного разжиться деньгами на мелкие расходы: Том бегло набросал нам план, как добраться до улицы, где находится донорский пункт. Сам он не помнил точного адреса, но, едва мы выехали на ту самую нужную улицу, нам не составило труда вычислить место — длинный «хвост» из пьянчужек, выстроившийся снаружи, служил лучшим указателем.
Пристегнув велосипеды к столбу, мы двинулись внутрь. Из вестибюля лестница вела вниз в единственную просторную комнату, заставленную койками, занятыми тем, что на поверку оказалось величайшей в мире коллекцией оборванных, лишь слегка протрезвевших, горизонтально распластанных забулдыг. По комнате не спеша двигалась единственная медсестра, вводившая иглы с трубками, торчащими из множества повисших рук. Ларри намекнул, что «чёрта с два мы быстро выберемся отсюда», как нас уже заметил регистратор.
— Не о чём беспокоиться,— прокричал он через палату.— Давайте сюда ваши паспорта и посидите. Побыстрее. В чём дело? Что, ноги не идут?
— Вы угадали. Действительно не идут,— нервно усмехнулась я.
Ларри спросил, как долго продлится сама процедура.
— Минут десять. Теперь давайте ваши паспорта и заполните бланки.
Мы кинули наши паспорта на стол регистратора. Заполняя бланк, я старалась не смотреть на мужчин, лежавших на койках. Около часа я просидела, нервно ёрзая и поёживаясь, прежде чем сестра взяла со стола наши бумаги.
Меня вызвали первой, и я заставила себя прошагать двадцать футов до кабинета доктора в конце регистратуры. В кабинете, взвешивая меня, фельдшер продолжал дожёвывать сандвич, шумно запивая его пивом.
— Пятьдесят пять кило,— пробубнил он сквозь густую, истекавшую соком смесь хлеба, помидоров, салата и ветчины.
Он икнул и жестом приказал сойти с весов.
— Пятьдесят пять,— повторил за ним доктор.— Очень жаль, но для донора вы весите недостаточно. Вы должны весить по меньшей мере шестьдесят пять. Весьма сожалею.
— А, не стоит,— широко улыбнулась я,— сама-то я, разумеется, совсем не жалею.
Затем настал черёд Ларри. Доктор дал «добро», сестра подвела его к свободной койке и ввела иглу в предплечье. Выражение ужаса, наползшее на лицо Ларри в тот момент, когда сестра вызвала его в кабинет,
