церковь. Но вы же знаете, как бывает с деревенщиной: у них все быстро заканчивается. Прошлой осенью он закрутил с этой… Елизаветой Уэльской, и она переехала к нему. Они напивались и начинали ругаться, как я уже сказал. Потом Уилф выгнал эту бабу и запил. Его часто можно было видеть, когда он, пьяный, шатался по здешним тропинкам. А затем он пропал. Сосед видел, что его дом долго стоял запертым, и решил, что Уилф подался в иные края. «Возьму-ка я его землю, пока она снова не превратилась в болото», – подумал он, взломал ставень и заглянул внутрь. Позже он рассказывал, что запах, которым шибануло оттуда, едва не свалил его с ног.
Лицо Гиба было мрачным.
– Уилф лежал на полу – связанный и мертвый. Рот заткнут кляпом. Видевшие труп говорили, что на его вытаращенные от ужаса глаза было страшно смотреть. Кто-то изрезал его ножом, связал и бросил. На бедре была огромная гноящаяся рана, в которой кишели черви. От чего он умер – то ли от раны на ноге, то ли от голода, то ли от холода, – так никто и не узнал.
Мы молчали. Эта смерть была похуже, чем та, которая постигла Роджера. Тапхольм умирал долго и мучительно.
– Если у него началась гангрена, возможно, она его и убила, – предположил Барак.
– Эта потаскуха заслуживает петли, – с неожиданной злостью заявил Гиб.
Я посмотрел на Барака, и тот слегка мотнул головой. Как бы ужасна ни была смерть коттера, она ничем не напоминала убийства Роджера и доктора Гарнея.
Мы прошли по тропинке, уходившей вбок от основной дороги, и она привела нас к одиноко стоявшей избушке – столь же убогой, как и все остальные. Ставни были закрыты, а на двери висел тяжелый замок. Один ставень был расщеплен в самом низу, там, где сосед взломал его. Гиб посмотрел на дом и быстро перекрестился.
– Сейчас принесу ключ. Он у соседа. Я быстро.
Гиб пошел обратно к главной дороге, и вскоре заросли камыша скрыли его. Я окинул взглядом огород. Тот уже начал зарастать, и на грядках уверенно лезли вверх сорняки.
– Это тупик, – проговорил Барак.
– Похоже на то. И все же…
– Что?
– Гиб описал огромную язву. Мне знакома эта фраза или похожая на нее. В последнее время люди часто произносят фразы, которые я каким-то образом знаю. Казначей Роуленд сказал про фонтан крови; человек, который нашел доктора Гарнея, тоже упомянул воду, превратившуюся в кровь.
– Нам и без этих шарад есть о чем беспокоиться, – раздраженно ответил Барак. – Послушайте, давайте скажем Гибу, когда он вернется, что нам нет нужды заходить в дом. И без того ясно, что коттера, разозлившись, убила валлийка.
– Чтобы так убить, нужно очень сильно разозлиться.
Гиб вернулся через несколько минут.
– Пит Ламмас дал мне ключ. Коронер велел ему присматривать за домом. Сам он, правда, не хочет снова туда заходить.
Гиб помолчал.
– Послушайте, сэр, я, пожалуй, тоже туда не пойду. С меня довольно рассказов о том, как там все было. Могу я оставить вас здесь, а вы потом принесете мне ключ?
– Хорошо, – согласился я.
Гиб отдал ключ Бараку, поклонился и ушел. Я все еще был погружен в раздумья. Эти фразы не выходили у меня из головы.
– Дверь прикажете открывать мне? – с нескрываемым сарказмом осведомился Барак.
Не дождавшись ответа, он отпер замок и толкнул дверь. Открываясь, она скребла по земляному полу. Мы, не сговариваясь, отшатнулись, поскольку на нас дохнуло вонью, которая обычно стоит в мясницких лавках, смешанной с запахом пота и грязи. Изнутри доносилось жужжание, словно там вился огромный рой мух.
– Иисусе! – выдохнул Барак.
Мы боязливо ступили в темные внутренности лачуги. Я разглядел очертания стульев, стола и чего-то, что напоминало кучи мусора, наваленные на полу. Несмотря на погоду, здесь было видимо-невидимо мясных мух, вялых из-за холода. Мы то и дело отгоняли их от своих лиц. Барак прошел к ставням и открыл их.
В свете дня открылась грязная комната, охапки сгнившего камыша на полу, полная до краев ночная ваза в углу и повсюду – ворохи тряпья. Потревоженные мухи снова принялись жужжать, некоторые вылетали в окно.
– Гиб сказал, что в язве на ноге у бедолаги кишели черви, – проговорил Барак. – Вот они-то и превратились в мух. Еды здесь для них хоть отбавляй.
Он поддел ногой какую-то тряпку, и из-под нее с раздраженным жужжанием вылетело еще несколько мух.
– Думаю, это его штаны. Взгляните, они разрезаны и буквально пропитаны засохшей кровью. Господи, ну это же надо – изрезать человека ножом и оставить его умирать от гноящихся ран! Это точно какая-то месть.
Я стоял посередине зловонной комнаты и оглядывался.
– Люди коронера, вероятно, срезали одежду с тела, да и бросили, – сказал я. – Взгляни, здесь тоже лоскуты.
– Тут, наверное, уже была вся эта грязища, когда бедного дурака прикончили.
Я посмотрел на стоявшую в углу низенькую кровать. Над ней к глинобитной стене было приколочено дешевое деревянное распятие. Реликвия, оставшаяся от протестантского прошлого бедняги?
– Идемте отсюда, – предложил Барак. – Здесь нет ничего, кроме грязи и тряпья.
– Подожди, не так быстро.
От того, что я так долго находился на ногах, у меня мучительно болела спина и хотелось присесть.
– Это уединенное место, а Тапхольма не очень-то любили. Коли убийцей был кто-то из знакомых Уилфа, он наверняка знал: если посреди зимы связать беднягу и оставить умирать в этой избушке, могут пройти месяцы, прежде чем кто-то обнаружит его.
– Почему вы говорите «он»? Убила наверняка женщина.
– Сомневаюсь.
Я посмотрел на кровавое пятно на полу возле холодного очага.
– Его побороли, возможно, сбили с ног, потом связали, заткнули рот и бросили здесь. Наконец ему разрезали ногу. Пьяная шлюха, которую он выгнал из дома, скорее ударила бы по голове.
– Может, ей хотелось, чтобы он умирал долгой и мучительной смертью? – мрачно предположил Барак.
– Тот, кто убивает умело, превращая смерть в ужасный спектакль.
По пятну засохшей крови ползало несколько мух.
– Боже, как он, должно быть, страдал!
– Это убийство не имеет ничего общего с другими, – нетерпеливо сказал Барак и зло пнул ногой кучу тряпья. – Господи, а это что такое?
В груде тряпок что-то звякнуло. Барак наклонился и, зажав нос, принялся рыться в лохмотьях. Через пару секунд он выпрямился, держа в руке большой оловянный знак с изображением какого-то сооружения в виде арки. Я взял находку из руки Барака.
– Знак пилигрима, – сказал он. – Из усыпальницы Эдуарда Исповедника. Странная вещь для протестанта. Разве они не считают усыпальницы папистским пережитком? Может, его уронил один из констеблей, когда они выносили тело?
– Вряд ли. Люди сейчас не носят знаков пилигрима, если только не хотят, чтобы их приняли за папистов. Но кто-то определенно обронил его здесь. Поройся в остальном тряпье, Джек, может, еще что-нибудь найдешь.
– Повезло мне с работой! – пробурчал Джек, но все же принялся перерывать кучи грязных тряпок. – Нет здесь больше ничего, – заявил он, посмотрел на распятье на дальней стене и перевел взгляд на кровавое пятно на полу. – Несчастный. Интересно, раскаялся ли он в своем прелюбодеянии, когда лежал здесь, а
