людей поступил в Первый лицей, а дома вместо него в среднюю школу пошёл Кадзуо-сан.
Когда и Цурудзо-сан после средней школы, также при поддержке покровителей, стал учиться дальше, его место в школе занял Горо-сан, и так далее. Таким образом, воспитывая девятерых мальчиков, мама должна была долгие годы посылать по двое из них в среднюю школу и буквально выбивалась из сил, добывая для этого деньги. А поскольку даже при самом усердном труде по переработке бумаги средств на обучение не заработаешь, ей, насколько я знаю, поневоле приходилось занимать деньги у родственников и знакомых.
Просить в долг у тех, с кем сама же разорвала отношения, — верх унижения и весьма тягостная необходимость; ей припомнили её безрассудство двадцатилетней давности, за которое она теперь и расплачивается. Мама стерпела всё это с опущенной головой.
И в соборе некоторые порицали родителей за излишнюю заботу об образовании детей, считая, что в этом сказывается недостаток веры, на что мама решительно отвечала: вера и знания просто не могут не сочетаться в гармонии.
Глядя вслед очередному сыну, который после завершения средней школы покидал родимое гнездо для учёбы в Токио, она радовалась, что с Божьей помощью и при поддержке добрых людей они могут продолжать учение, и всем сердцем ждала их приезда на каникулы. Особенно летом она ждала, что дети соберутся, — ведь у нас и море рядом. Все татами в нашем трёхкомнатном домике к этому времени снимались для изгнания из них блох, а мне было строго-настрого приказано специально не срывать — приберечь в огороде — кукурузу и дыни. В день, когда хотя бы один из братьев должен был вернуться домой, мама на шум каждого токийского поезда выбегала к железнодорожному переезду, смеша этим отца.
Но братья, начиная с Сэйити, всё реже приезжали на родину и всё меньше дней проводили здесь. Мама оправдывала их тем, что у нас тесно, негде даже выспаться, так что какой же это отдых, однако ей, наверное, было грустно. Часто она, заслышав на переезде у храма звук идущего в сторону Токио поезда, на котором обычно уезжали сыновья, откладывала рамку для бумаги и сидела неподвижно, словно мысленно следуя за этим звуком.
Может, она опасалась, что, разрывая пуповину, связывавшую их с домом, дети отдалялись и от веры? И вправду, приезжавшие из Токио юноши даже не наведывались в храм, будто позабыв об утренних и вечерних службах, и без слов, всем своим видом демонстрировали высокомерно-снисходительное отношение к вере родителей. Мне было тяжело это видеть, и я пыталась усовестить их, однако мама всегда одёргивала меня:
— Веру нельзя навязывать, предоставим всё воле Божией.
Окончив школу, ни Сэйити, ни один из младших братьев не стали проповедниками, а все выбрали профессии по нраву, поставив родителей перед фактом, и таким же образом подыскали себе жён. Мама радовалась за них, пряча своё одиночество, но ни разу не пыталась навестить их семьи.
Теперь я часто размышляю о том, что помешало ей это сделать. Возможно, она стеснялась невесток, но, думается, ей приходилось бороться и с собой. Когда восемь её мальчиков, покинув дом, оставили и веру, ей, видимо, было очень неловко перед прихожанами. Однажды она даже призналась мне:
— Наверное, где-то в маминой душе остались ещё семена тяги к мирским наслаждениям. Они прорастают — вот дети и жаждут светской карьеры.
А когда Ситиро, не слишком расположенный к учёбе, после завершения продвинутого курса начальной школы не пошёл в среднюю и начал служить в молодёжной группе нашего прихода, она была так счастлива, что появился духовный наследник!
Но и Ситиро через два года службы в храме тайно сдал экзамены в железнодорожное училище и уехал в Токио.
Отступление от веры всех сыновей даже маму привело в уныние, и она не колеблясь оставила свой тридцатилетний пыльный промысел по переработке бумаги.
Хорошо хоть я смогла обрадовать родителей, выйдя замуж за члена правления собора.
В то время я — единственный плод, не укатившийся далеко от родительского древа, — считала своей миссией заботиться об отце и маме; воспользовавшись тем, что мама уже не занята больше переработкой бумаги, мой муж по моей просьбе настоятельно уговаривал родителей переехать в наш дом, однако они не захотели бросить свою лачугу.
Мама вся высохла и стала совсем маленькой, её некогда такое красивое лицо почти сплошь покрылось морщинами, так что даже пустая правая глазница уже не так его портила. При этом она не прекращала работать в поле. Единственной отрадой для неё теперь стало, ранней весной нарвав в поле побегов с чайных кустов, затем под руководством людей знающих разминать листочки руками, чтобы потом отправить чай живущим в районе Токио сыновьям ещё до поступления в продажу свежего сбора, а также посылать им осенью мешки батата 'сацумаимо'.
Если же её просили навестить больного, она, обувшись в низкие кома-гэта, готова была идти к нему пешком хоть ри[94], хоть два ри. Похоже, среди верующих она пользовалась огромным уважением, и многие больные издалека приходили к ней с просьбами, предпочитая её самым знаменитым проповедникам за её способности целительства. Как-то я прямо спросила её, как она увещевает больных и чем им помогает? Она отвечала с улыбкой:
— Мудрёные истории о Божественном мне непонятны, и поэтому я просто молюсь Богу, чтобы он передал мне грехи и мирскую пыль больного. Когда делаешься такой старушкой, как я, то и Бог, верно, тебя жалеет и помогает больному.
Даже из этих маминых слов ясно, насколько у неё было развито чувство юмора.
Я и теперь не могу без гнева вспоминать о том времени, когда Вы впервые опубликовали книгу прозы с критикой Тэнри. Гнев и растерянность тогда испытали всё, начиная с председателя правления, а отцу пришлось даже подать руководству заявление об отставке. Вы в это время были далеко и пребывали в счастливом неведении…
До этого случая родители редко делились слухами о Вас, и я почти ничего не знала о Вашем существовании. Конечно, очень рано расставшись с Вами, мама не могла утешиться только тем, что у неё много других детей, но, по-видимому, поручив Вас Богу, она больше не беспокоилась о Вашей судьбе.
Узнав о Вашем сочинении, я была поражена и прибежала домой, воображая, как, должно быть, убивается мама. Однако она, неторопливо налив мне зелёного чая, напротив, стала утешать меня, говоря:
— Мы и сами в юности приняли веру вопреки воле родителей, а теперь наш черёд выслушивать порицания. Я не считаю судьбу чем-то мудрёным и загадочным. Обыкновенное дело, по-моему. К тому же я не выполнила по отношению к этому сыну своего родительского долга… Наверняка он переживал страдания, о которых мы ничего не знаем. Видимо, рос с мыслью о том, что все они связаны с нашей верой… Это просто несчастное стечение обстоятельств, так что не стоит поднимать шум. Плата за прошлое.
Однажды утром, приблизительно через неделю после этого, по пути домой с утренней службы в храме мама сказала мне так просто, словно речь шла о погоде:
— Прочитала эту книгу. Ничего особенно удивительного он там не пишет. Его просто огорчает то, что, хотя вера должна поддерживать человека, его герой-проповедник использует верующих, заставляя их поддерживать себя самого, и в результате становится маленькой копией настоятеля храма Хонгандзи.
Спокойно попрощавшись с мамой и возвратившись домой, я вдруг поняла всю серьёзность сказанного ею и в тревоге поспешила к родителям. Ведь если бы мама высказала подобные мысли в храме, это, несомненно, привело бы к скандалу. Оказалось, что мама, вернувшись со службы и даже не позавтракав, пошла в поле пропалывать батат.
— Пожалуйста, не говори больше никому то, что сказала недавно, иначе тебя неправильно поймут. Хорошо? — обратилась я к ней.
— Ладно. Это всё уже в прошлом… В этом году батат уродился, внуки в Токио будут рады…
Мама, словно не замечая моей тревоги, увлечённо заговорила о батате и прочем. До боли ясно понимая её настроение, я также решила про себя, что эпизод с Вашей книгой исчерпан.
Но вскоре был опубликован ещё один Ваш роман с критикой учения Тэнри, и, словно вновь раздутое из тлеющих углей пламя, споры вокруг родителей вспыхнули с удвоенной силой.
Вы представьте себе хорошенько их тогдашнюю ситуацию. На отца с мамой обрушилось и холодное
