осуждение за грех приобщения детей к науке, и злорадное презрение: как могут они наставлять чужих детей, не сумев наставить на путь истины собственных?! Да другие на их месте не смогли бы долее оставаться в храме и глядеть в глаза прихожанам! Отец с мамой осунулись на глазах и выглядели подавленными.
О, как я тогда возненавидела Вас, называя негодным сыном! Но мама и на этот раз непривычно резко оборвала меня:
— Долг верующего в том, чтобы прежде, чем гневаться на другого, строго посмотреть на себя самого. Он в самом деле не прав, но в том, что он пишет, есть доля истины.
— Но он не должен был самодовольно учинять публичную критику учения! Ведь это похоже на сознательную враждебность!..
Я даже расплакалась от возмущения.
— Критика — его специальность.
Помню, я посмотрела на маму с изумлением.
Я подумала: не оттого ли она защищает Вас, что, потеряв ещё в младенчестве, любит Вас больше, чем остальных детей, хотя никогда и не говорила об этом? Про себя я сердито решила: не желаю более ничего про Вас знать! Но, видя, в какое ужасное положение попали бедные родители и как им одиноко, я испытывала тайную горечь и злилась на Вас.
К счастью, полгода спустя маме разрешили участие в церемонии по изготовлению амулетов, и для родителей наконец-то проглянул луч солнца. Пятно бесчестия с их репутации было полностью снято, и в храме они могли высоко держать голову при встрече с прихожанами. В детстве, при расстройстве желудка или других бедах, Вам наверняка тоже давали амулеты, так вот именно о таких и идёт речь. Для их изготовления избирается самая благочестивая прихожанка, и это высшая честь для верующей, наибольшее моральное поощрение со стороны руководства общины, признание того, что сия избранница достойна, исполнившись Божественного духа, совершить таинство.
Родители радовались этому как незаслуженной милости и со слезами славили Господа. А потом мама одна отправилась в храм. В её отсутствие мы с отцом денно и нощно молились Богу о благополучном исполнении её служения.
Чтобы изготовить амулеты, с помощью которых множество верующих сможет забыть о муках недуга, нужно, наверное, возвыситься до божественной чистоты. Последнее, я была уверена, не составляет труда для мамы, и за это я не беспокоилась. Меня тревожило, сможет ли она благополучно завершить порученную ей великую миссию.
Через месяц она закончила служение и с радостью возвратилась домой.
Мы стали дотошно расспрашивать её, как всё было, но она отвечала только, что это не заслуженная ею Благодать, а от подробного рассказа явно уклонилась.
— В зале служения, похожей на великолепный дворец, я никак не могла обрести Божественной высоты духа… Видно, надо ещё много работать над своей душою в этой лачуге, помогая страждущим… Но поскольку день моего телесного переселения[95] близок, чтобы вполне очистить свой дух, мне придётся перерождаться ещё раза два-три.
После этих шутливых слов она сразу же отправилась работать в поле.
Надеясь поподробнее расспросить её, что именно она имела в виду, я всё ждала удобного случая, но два месяца спустя без особой болезни мама почила вечным сном. Вес её в час кончины не достигал и девяти канов[96], словно она всю себя раздала в служении…
Г-н ***,
Дописав письмо до этой строчки, я случайно взглянула на стол Ёсио и увидела там раскрытую посредине книгу. В глаза мне бросилось подчёркнутое красным карандашом место:
'Нынешняя дождливая, тягостная зима будет возмещена прекрасным летом. И муки эти также будут искуплены. И эти действия тоже не были напрасны, и в моих трудах есть некая польза. Во всём, я думаю, обязательно есть какой-то смысл. Человек по сути своей религиозен, однако, когда вера его облекается в отчётливые слова и системы, я уже перестаю понимать её'.
Если не знаешь, о чём говорится перед этим отрывком и после него, смысл непонятен, поэтому я попыталась прочесть другие места. Похоже, это был финал длинной повести, и принадлежали эти слова некоему иностранцу, имя которого, кажется, Шардонну. Значение этих слов как-то ускользало от моего сознания, и с тревожной мыслью: что нашёл Ёсио в тексте этого иностранца? — я задумалась, пристально глядя на письменные знаки. Попробую истолковать прочитанное как умею, по-простому, без мудрёных иностранных фраз.
Жизнь отца и мамы была той самой дождливой зимой, зато мы, их дети, вознаграждены прекрасным летом, так что вера родителей не была тщетной. И Вы тоже должны, если, например, Вас спросит о том Ёсио, не запутывая его своими словами и системами, без искажений раскрыть облик человека, который, по сути, религиозен.
И если в жизни таких близких Вам людей, как родители, было что-то похожее на средневековую легенду, то хотелось бы, чтобы Вы в своих наблюдениях над человеком не довольствовались только любимыми очками, а заглянули в собственную душу. Ведь задача литератора прежде всего — в правдивом изображении человека, не так ли?
Таинство
Виктор Мазурик, перевод на русский язык
РАЗГОВОР С УШЕДШИМ
Говорят, умершим дано жить только в памяти тех, кто остаётся на Земле. Слой же человеческой памяти со временем тает, и всё труднее становится умершему существовать в памяти живого; да и сами живые, приходит время, покидают этот мир. Что происходит тогда с духом ушедшего прежде, с его пожеланиями, обращёнными к этому миру?
Вада Минору.
Ты погиб на войне 25 июля 20 года Сева[97], о твоей смерти я узнал в конце того же года, пару лет назад. Из тех двадцати с лишним ребят, что до отправки в армию дважды в месяц собирались у меня дома, пал на войне ты один — все остальные, кроме Ивами, без вести пропавшего на Филиппинах, благополучно демобилизовались. С тех пор минуло два года — два года смятения и хаоса порушенной жизни, в которой каждый, как зверь, исступлённо бьётся за собственное спасение. Я не смог даже встретиться с твоими друзьями, вернувшимися с войны, и не нашлось у меня сил оплакать тебя, приютить у себя в душе.
Всего несколько дней назад в газетных объявлениях я обнаружил твоё имя, набранное крупным шрифтом среди авторов журнала 'А', и, поражённый до глубины души, не поверил своим глазам. Как я и подумал, при столь редком твоём имени это не был однофамилец, речь шла о публикации дневников лицеиста, погибшего на фронте. Словно окликнутый с далёкого берега, я с нетерпением ожидал выхода журнала и, как только он появился, сразу же прочёл твои записи. Это были искренние юношеские откровения, выдержки из дневников и заметок со времени твоего поступления в декабре 18 года Сева в военно-морское подразделение Оотакэ и до гибели направляющим 'человек-торпеды'[98] в июле 20 года. Опубликованные отрывки были невелики по объёму, но в них остро ощущалось твоё духовное восхождение: сомнения во время торжественных проводов на фронт с отрядом учащихся, их преодоление и, наконец, холодно-спокойный взгляд в лицо смерти. Порой ты смутно возникал перед моими глазами и улыбался. Той самой твоей улыбкой — помаргивая за стёклами очков, нервно подёргивая лицом…
Перед уходом в армию тебя переполняли неразрешённые вопросы. Когда после прощального сбора в
