не совсем в порядке верхушка лёгкого. Мне это не казалось опасным, во всяком случае не более, чем когда болит живот, но, видя как оба профессора и Миямура с озабоченным видом перевариваются по-французски, я заволновалась. Я ещё не знала, что речь идёт об искусственном прерывании беременности, к которому, по их мнению, следовало прибегнуть для защиты материнского организма, но, робко заглядывая в их озабоченные лица, чувствовала, возможно благодаря своему материнскому инстинкту, что на меня надвигается какая-то опасность. Вскоре Миямура сел на стул напротив меня и глядя мне прямо в лицо, тихо заговорил по-японски:
— Оба доктора пришли к выводу, что следует прервать беременность, ибо продолжение её опасно для твоего здоровья. Они очень обеспокоены твоим состоянием и полагают, что чем быстрее это будет сделано, тем лучше. Прерывание беременности не такая уж страшная операция, мы можем полностью довериться профессору Б. Он сам позаботится и о подходящей клинике, и обо всём остальном. Состояние твоих лёгких не так уж и опасно, но роды могут привести к резкому обострению…
Я слушала молча, глядя прямо в глаза Миямуре, но смысл его слов не доходил до меня, я только чувствовала, как о моим щекам крупными каплями стекают слёзы, и, понимая, что не должна рыдать перед чужими, отчаянно сжимала в руках платок и стискивала зубы.
Я и сейчас всем телом остро ощущаю ту напряжённость, которая воцарилась в кабинете доктора Н. Некоторое время я покорно слушала, как Миямура убеждает меня прервать беременность, но потом, не выдержав, вскочила и, подойдя к профессору Б., решительно сказала по-французски:
— Доктор, прошу вас, позвольте мне рожать. Пусть даже я умру во время родов. Убить ребёнка, чтобы спасти себя, — это слишком подло, я не могу так поступить.
И, сама испугавшись своей смелости, прижала к лицу руки и разрыдалась. Я и теперь не понимаю, как решилась воспротивиться их намерению.
Медицинские светила с пренебрежением относились к тебе, моя дорогая девочка, они считали тебя просто частью материнского организма, сгустком плоти, но ты, хотя и находилась ещё внутри меня, уже была живым существом, наделённым душой и заставляющим других считаться с собой, быть может, именно ты и заставила меня сказать всё это? Кажется, в то время ты как раз начинала двигаться.
Не знаю, как долго я рыдала. В какой-то момент, вдруг испугавшись, что мои слова могут быть восприняты как проявление обычной женской взбалмошности, я вытерла слёзы и ещё раз сказала профессору Б. по-французски:
— Доктор, я вполне отдаю себе отчёт в том, что говорю. Бог даровал мне это дитя, и если я сама уничтожу его только ради того, чтобы сохранить своё здоровье, Бог не простит мне этого. Даже если я не вынесу родов, для матери радость — пожертвовать жизнью ради жизни своего ребёнка. К тому же никто ведь не может сказать со всей определённостью, что угроза моей жизни действительно существует.
У меня было такое чувство, будто я цепляюсь за соломинку.
Испуганный Миямура укоризненно твердил: 'Синко, Синко, не надо!' — но в следующий миг старый профессор с неожиданно серьёзным выражением на всегда улыбающемся лице одобрительно кивнул и, положив руку мне на плечо, прошептал сочувственно:
— Я хорошо понимаю тебя, доченька.
Меня била нервная дрожь. Ещё раз всё обсудив, доктора решили выждать какое-то время и посмотреть, как будут развиваться события.
Миямура сказал мне потом, что профессор Б. был восхищён моим мужеством. 'Сразу видно, что эта женщина из страны, где совершают харакири', — говорил он.
Не понимаю, что такого особенного было в моём поведении.
Я знала, что многие парижанки не хотят рожать. Они считают, что надо сначала обеспечить себя материально, а уж потом заводить детей. Знала, что меня многие осуждают, мол, приехала с мужем за границу, попыталась учиться сама и тут же решила обзавестись ребёнком. Что ж, возможно, подобное отношение парижанок к жизни имеет определённую историческую подоплёку, но японские женщины совсем другие. Любая японка поступила бы на моём месте точно так же. К тому же, мне кажется, будто мною руководили в тот миг какие-то высшие силы, иначе трудно объяснить, почему я вдруг отважилась оказать столь решительное сопротивление, преодолев обычную робость. Это был вопль материнского сердца, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Он вырвался у меня совершенно бессознательно. Моё дитя было даровано мне свыше, я была так счастлива, что даже ощутила присутствие Бога, я нежно лелеяла своего ребёнка, стараясь согреть его своим теплом, поэтому, когда возникла опасность, что у меня его отнимут, я потеряла власть над собой.
Когда мы в тот вечер вернулись домой, я сразу прошла в спальню и легла, но на сердце у меня было неспокойно. Они сказали, надо посмотреть, как будут развиваться события, но что должно произойти, чтобы отпала необходимость прерывания беременности? Как можно убедить их в неприемлемости для меня такого исхода?
Миямура, очевидно следуя рекомендациям профессора Н., вручил мне термометр, заявив, что ежедневно после обеда я должна буду два часа лежать в постели и измерять температуру. С того дня повышение и понижение столбика ртути в этом термометре стало центром моего существования. Поднеся градусник к свету, я увидела, что этот проклятый столбик был на четыре или пять делений выше красной черты, и по щекам моим тут же покатились слёзы.
— Ну, какая температура? — спросил, подойдя ко мне, Миямура, я отдала ему термометр, и у меня вырвалось сквозь слёзы:
— Прости, что мучила тебя своими капризами.
Сказав это, я смутилась и спрятала лицо под одеялом. Я не понимаю, почему так сказала тогда, может быть, бессознательно ощущала, что я плохая жена и Бог наказывает меня за это, ведь я не могу даже, как все женщины, родить это дарованное нам свыше дитя. Перебирая в памяти события нашей прошлой жизни, я видела, что действительно вела себя дурно, всё время сомневаясь в муже. Мне казалось, что я должна просить прощения у Миямуры, просить прощения у Бога. 'Если, раскаявшись, я стану хорошей женой, — думала я, — то, может быть, и смогу благополучно родить'. Конечно, глупо было так думать, ты, наверное, смеёшься, читая эти строки, но для меня всё это было очень серьёзно. Если бы я только могла, я бы упала перед Богом на колени и молила его о прощении.
Миямура как мог утешал меня. Он говорил, что при лёгочных заболеваниях самое вредное — волноваться. Объяснял, что очень хочет ребёнка, но моя жизнь для него важнее, поэтому он решил прислушаться к мнению доктора. Говорил, что у нас ещё будут дети, а сейчас, поскольку моё здоровье в критическом состоянии… Впрочем, если я решила рожать, то так тому и быть, но тогда я должна относиться к себе с удвоенным вниманием.
Натянув на голову одеяло и с трудом сдерживая рыдания, я слушала мужа, почти не разбирая слов, но жадно вбирая в себя его интонации, его голос. Он мог говорить какие угодно слова, для меня имели значение только искренняя любовь и печаль, звучащие в его голосе и наполняющие теплом мою душу. Он любит меня, а большего мне не надо. У меня вдруг стало легко на сердце — точно такую же лёгкость я ощущала в детстве, после того как, вдоволь накапризничавшись и наплакавшись, наконец успокаивалась. Поднявшись, я готова была обратиться к нему со словами любви, которой он так заслуживал, но смутилась и сказала только:
— Теперь я буду много есть мяса и быстро выздоровею.
Я и в самом деле пребывала в полной уверенности, что даже если у меня и есть какое-то лёгочное заболевание, оно вряд ли так уж опасно, и, выполняя хотя бы некоторые из многочисленных рекомендаций Миямуры, к примеру хорошо питаясь, я смогу родить благополучно…
А дальше, дальше Миямура целыми днями только и делал, что заботился о моём здоровье. Я ежедневно измеряла температуру, правильно питалась, достаточно двигалась, но и этого ему было мало, он внимательно следил за тем, чтобы в комнате был свежий воздух, требовал, чтобы днём и вечером окно держали открытым, и не закрывал его даже тогда, когда мы ложились спать. Сейчас-то я понимаю, что он старался дома создать мне санаторные условия, но тогда мне его заботы казались излишними, я считала, что, как любой врач, он просто перестраховывается, и хотя я, конечно, была искренне благодарна ему, необходимость выполнять все его предписания иногда казалась мне обременительной. Каждое утро он водил меня на прогулку, по тихой сонной улочке мы доходили до станции метро 'Порт д'Отей', оттуда он ехал в институт, а я пешком возвращалась домой, гуляя, таким образом, около часа, во второй же половине дня
