— догадывалась о его приближении. Скоро из-за бетонной стены раздавался свист, а потом и его голос:
— Марико!
Миямура звал тебя, но мне всегда казалось, что он зовёт меня. Словно он хочет сказать: Синко! — но почему-то не может. Когда мы с ним только поженились, ему как будто что-то мешало называть меня по имени, наверное, в его памяти ещё свежо было воспоминание о Марико, поэтому, обращаясь ко мне, он говорил просто 'ты'. Называть же твоё имя — Марико — ему явно было очень приятно. И не потому, что он вспоминал в этот момент ту, прежнюю Марико, нет, произнося твоё имя, он словно просил прощения у женщины, которую сделал несчастной, отдавал дань своей любви, в его голосе звучала тоска по утраченной молодости… Так мне, во всяком случае, казалось, но, возможно, потому, что я была ещё слишком слаба. Я чувствовала себя совершенно счастливой, и когда слышала голос, зовущий тебя: 'Марико!' — снова и снова говорила себе, что должна всё-таки постараться сама стать для него второй Марико…
Услышав его голос, я шла к воротам, а за мной спешила няня с тобой на руках. Миямура очень радовался и пытался взять тебя на руки, а няня всегда останавливала его, смеясь:
— Сначала почистите одежду и помойте руки…
Каким добрым было его лицо в те минуты! Когда по каким-то обстоятельствам я не могла выйти к воротам, он тут же озабоченно спрашивал:
— А где наша мама?
Как хорошо я помню его голос! Я долго думала, за что судьба подарила мне такого мужа, и постепенно пришла к выводу, что я сама тут вовсе ни при чем, просто Бог пожелал таким образом вознаградить мою несчастную мать, покорно сносившую выходки отца.
Весенние сумерки были прекрасны. В тёплые вечера стол выносили в сад и мы ужинали на воздухе. Иногда приглашали к ужину и няню. На это время она становилась мадемуазель Рено. Мы с мадам Демольер только диву давались, слушая, как она расхваливает статьи Миямуры, и в конце концов вынудили её признаться, что её женихом был студент-медик. Она даже попросила Миямуру познакомиться с ним и как-то вечером привела своего студента к ужину, его звали Б. Тогда мы тоже ужинали в саду и до поздней ночи беседовали. Помню, как долго не спускалась ночь, как прекрасны были сумерки, помню, как мы решили вдруг повесить на ветку каштана фонарь из Гифу, который оставил здесь профессор Андо… В какой-то момент мадемуазель Рено заметила, что я не принимаю участия в разговоре, и, сделав вид, будто что-то вспомнила, обратилась ко мне. Но я ничуть не тяготилась своим молчанием, мне было так приятно слышать похвалы в адрес своего мужа, я уже предвкушала тайком, как стану хвастаться его успехами перед своим отцом, как обрадуется дядюшка Исидзаки… Скоро начинался сезон летних отпусков, и мсье Б. поделился с нами своими планами: он собирался поработать в Парижском городском госпитале. Мадемуазель Рено с явным удовольствием рассказала о своих планах на будущее: через несколько лет они собирались пожениться и открыть своё дело, после чего она станет помогать мужу как медсестра. Потом они ушли, взявшись за руки и совершенно забыв о том, что со вчерашнего дня мечтали послушать игру малыша Роже на рояле.
Право же, ради счастья, которое я испытала в те дни, стоило родиться. Я была так благодарна своему отцу и своей матери за то, что они помогли мне приехать в Париж вместе с мужем! Да, я была счастлива. С каждым днём я всё больше привязывалась к тебе, я радовалась, что ты растёшь здоровой, что внутри твоей прелестной плоти уже даёт первые ростки дух. Рядом с тобой я поняла, что любовь не возникает сама собой, её нужно создавать. Даже любовь матери и ребёнка является результатом мучительных усилий, а уж тем более супружеская любовь, она даётся ценой многолетнего самоотверженного труда.
Ещё мне открылось, что брак — это вовсе не завершение любви, а её начало, это только исходный момент в создании шедевра, который именуется семейной жизнью. Никто не видит, сколько сил и самоотверженного труда, сколько мучительной борьбы стоит художнику создание шедевра. И столько же сил и труда надо затратить, чтобы процесс создания супружеской любви увенчался успехом. О моя милая Марико, ты была ещё так невинна, но уже сумела научить меня всему этому. Именно тогда я обрела душевный покой и научилась быть счастливой. Мне бы теперь только выздороветь, и нашу жизнь можно считать устроенной…
Возможно, я перегрелась на солнце, но однажды утром моя мокрота вдруг оказалась красной, и я испугалась. Температура тоже в тот день была выше, чем обычно, — 37,4. Утром я не сказала об этом Миямуре, но к вечеру температура поднялась до 37,8. День был очень душным, остальные тоже чувствовали себя не лучшим образом, говорили, что надвигается гроза. Я не стала принимать ванну, пораньше вернулась в комнату, опустила жалюзи и легла в постель. Но кровохарканье больше не повторилось, и, когда Миямура вернулся домой, я, как всегда, встретила его у ворот, и мы с удовольствием поужинали.
На следующее утро мокрота опять оказалась красной. Перепугавшись, я призналась во всём Миямуре. Успокоив меня, он, как всегда, отправился в институт, но после обеда вернулся, чтобы вести меня к доктору Н.
Мне было жаль, что я причинила Миямуре столько хлопот. Но ведь я соблюдала все предписания врачей… Вряд ли столь резкое ухудшение произошло по моей вине… Придя к этому выводу, я решила, что должна примириться с судьбой.
Однако я всё-таки чувствовала себя виноватой перед Миямурой, и, когда мы ехали в такси, с губ моих невольно сорвалось:
— Прости меня, хорошо?
Осмотрев меня, доктор Н. сказал, что не находит значительных изменений, но всё же посоветовал Миямуре отправить меня в Швейцарию. Одновременно он предложил мне попробовать пневмоторакс, новый радикальный метод в лечении туберкулёза лёгких. Этот метод только что изобрели, и о нём говорили разное, но Н. считал его весьма многообещающим. Миямура решил положиться на мнение доктора, и тот, тут же позвонив своему любимому ученику К., отвёз меня в его клинику. В Париже было мало врачей, которые делали пневмоторакс, похоже, что единственным надёжным был К. Три дня подряд вместе с Миямурой я ходила в его клинику. Мне накачивали в плевру воздух, сжимая таким образом лёгкие.
Если бы это лечение оказалось эффективным, я бы могла поправиться, не уезжая в Швейцарию, ведь у меня было поражено только одно левое лёгкое. Три дня я лелеяла самые радужные надежды. А на четвёртый было установлено, что из-за перенесённого в юности плеврита ввести необходимое количество воздуха не удаётся. Так что в моём случае новый метод оказался неприемлемым…
— Вам надо ехать в Швейцарию и жить в санатории до полного выздоровления, — к такому выводу пришли и Н. и К.
Ехать в Швейцарию! Расстаться с тобой, с Миямурой и уехать в Швейцарию! Одна мысль об этом повергала меня в бездну отчаяния! Мне хотелось плакать, просить помощи у богов и будд…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сегодня твой первый день рождения. В честь этого дня я снова продолжу эти записки, к которым давно уже не притрагивалась.
Со вчерашнего дня, не прекращаясь ни на минуту, идёт снег, но утром мне разрешили двухчасовую прогулку, и я спустилась вниз к церкви. Поскольку я ничего не могу подарить тебе на день рождения, я хотела хотя бы сходить в церковь и помолиться за тебя.
Я не приняла католическую веру, но с тех пор, как меня поместили в этот горный санаторий в Лозанне, я часто хожу в церковь и читаю Евангелие. Разумеется, я не стала истовой прихожанкой и не падаю ниц перед распятым Христом, и всё же, вне каких бы то ни было доводов разума, я верю в Бога и в свою бессмертную душу, я обрела эту веру в тот день, когда Господь даровал мне тебя. Я молилась этому незримому Богу, уединившись в больничной палате, и он являл мне своё всемогущество, неизменно откликаясь на мои молитвы и заставляя волноваться мою душу. Мне было достаточно ходить в церковь, слушать мессу и приобщаться к торжественным обрядам. Хотя и монахини, которые ухаживали за мной в
