могла сомкнуть глаз. Появившись невесть откуда, по дороге шли и разговаривали солдаты.
«Клиенты», — подумала она. И несмотря на усталость от долгой бессонницы, обрадовалась и оживилась, потому что появление клиентов означало возврат к обычной жизни.
Она подошла к окну и, прильнув к ставне, посмотрела в щелочку; свет зажигать не стала, ночь была ясная. Она увидела: идут гурьбой, на белом фоне шоссе колышется черная масса; у одних в руке зажженная сигарета, другие идут, заложив руки в карманы; у некоторых руки ничем не заняты, болтаются вдоль тела.
Вот они миновали ограду и вновь появились на открытом месте, — все так же, табуном. Это были итальянские солдаты, и шли они к аргостолионскому мосту. «Но почему пешком?» — удивилась синьора Нина.
Многие оборачивались в сторону Виллы, однако, повидимому, никто не имел намерения задержаться. До синьоры Нины донеслись обрывки разговоров и приглушенный смех.
Ей хотелось крикнуть: «Почему вы не останавливаетесь? Почему проходите мимо?»
Она боязливо приоткрыла ставни и выглянула вслед уходившим. Прозрачный халат развевался на ее сухопарой фигуре. При виде удалявшихся солдат она почувствовала себя такой мизерной, такой слабой и беззащитной… Теперь, когда девушки спали в своих комнатенках, а солдаты уходили прочь, она могла позволить себе роскошь почувствовать себя слабой и покинутой, почувствовать себя тоже женщиной. Все они — бедные, покинутые женщины; их предали даже их защитники, ради которых они не раз рисковали и продолжают рисковать жизнью.
«Вот она, людская неблагодарность!» — подумала она, испытывая даже горькое утешение при виде лишнего доказательства этой непреложной истины.
Она присела на край постели, не глядя взяла с комода костяной мундштук, аккуратно вставила в него сигарету и закурила. Она курила и печально смотрела на светлый прямоугольник ночного неба, на звезды в рамке окна.
«Завтра, — решила она, — пойду к капитану Агостино Сабадосу, договорюсь насчет шлюпки; надо же выручать девушек». Она почувствовала себя их спасительницей и, растроганная собственной добротой, проникнутая жалостью к самой себе, прослезилась; зрачки влажно блестели в полутьме.
Сейчас она одна, никто из девушек ее не видит: можно и поплакать.
Эти солдаты, что брели по дороге, точно стадо баранов, лишь подтверждали ее мрачные предчувствия. Ее охватило давно знакомое чувство беспомощности, и она содрогнулась всем своим тщедушным телом. «Кому я нужна», — горько твердила она.
Синьора Нина мысленно представила себе, как она снова бродит по свету, вечно убегая от чего-то, ищет пристанища. Увидела себя в лодке в окружении девушек: дует пронзительный ветер, хлещут волны, растрепанные мокрые волосы прилипли к лицу, в глазах ужас. «Неужели мне суждено всю жизнь, до конца дней, скитаться по свету?» — подумала синьора Нина. Точно деревянное суденышко, управляемое чужой рукой, всегда во власти бурь и непогоды, всегда рискуя пойти ко дну.
Она вытерла слезы и оглянулась, словно устыдившись собственной слабости; потом сделала глубокую затяжку, выпустила струю дыма вверх, к звездам. Она чувствовала себя усталой и совершенно беспомощной.
В конце концов, может быть, не имеет смысла бороться и лучше действительно пойти ко дну, иначе всем этим тревогам и волнениям не будет конца.
3
«Калиспера, кириа, — мысленно произносил капитан Альдо Пульизи, шагая по дороге к Аргостолиону, — калиспера, генерал. Калиспера всем. Калиспера и тебе, Аргостолион, и Кефаллинии, и морю, этому древнему морю, которое неизменно следует за нами. Калиспера. Вы удивлены нашему появлению в столь поздний час? Не удивляйтесь. Не удивляйся, кириа: это знак моей любви к тебе; потому я и стучусь в твою дверь, что здесь мое единственное пристанище. Но сперва мне надо явиться с рапортом к синьору генералу. Не удивляйтесь, синьор генерал: это знак ненависти, которая гнетет нас вместе с нашими мундирами. Но, говоря по правде, синьор генерал, все мы немного устали. Так скажем Калиспера и им, синьор генерал. Калиспера и немцам».
Глава двенадцатая
1
Мы медленно возвращались в Аргостолион; неяркое зимнее солнце забрезжило между последними убегавшими вдаль тучами, выглянуло, потом снова исчезло, блеснуло и погасло, обдав пламенем воды залива и зеленый ковер леса. Воздух стал прозрачным, засветился каким-то неестественным, нездоровым светом. Шагая между пепельной голубизной моря и поблекшей зеленью сосновых рощ, я чувствовал себя, как после тяжелой болезни. Я остро ощущал неустойчивость окружавшей меня природы и красок: вот это пятно света может с минуты на минуту исчезнуть, растаять; в нем таится начало конца.
Я думал: «На любом другом острове, в любом другом месте это было бы нормальным явлением, на которое никто бы не обратил внимания, но на Кефаллинии все было иначе, все таит зародыш собственной смерти, все готово ко внезапной перемене. (Не к той перемене, которая наступает с течением времени, по прошествии лет и от которой, следовательно, все становится прочнее, приобретает глянец, камень примыкает к камню, известь и цемент твердеют, мраморную колонну обвивает плющ, корни дерева уходят все глубже и глубже в землю, прелый лист превращается в перегной, а скала на берегу моря — в мельчайшие песчинки.)»
Нет, это было нечто совсем иное. Когда я сосредоточивался на этой мысли, мне начинало казаться, что почва под ногами заминирована, мы — я и Паскуале Лачерба — шагаем по минному полю, забытому со времен войны, и каждую минуту можем подорваться.
Но Паскуале Лачерба был совершенно спокоен. Он шел рядом со мной, прихрамывая, абсолютно уверенный в себе, почти счастливый, что сад Красного Домика остался позади. Очки его сверкали белым стеклянным блеском и отражали быстрый бег облаков. Когда среди туч появлялись просветы, блеск стекол становился менее холодным и искусственным. Его худое, землистого цвета лицо со впалыми щеками, казалось, говорило: жизнь идет вперед, несмотря ни на что, несмотря на смерть — естественную и насильственную, противоестественную, то есть наступающую или по воле природы, или от руки человека.
Смерть. Паскуале Лачерба о чем-то говорил, — кажется, рассказывал о кефаллинских рыбаках, о том, как бедны жители острова, о том, что здесь отсутствует промышленность, если не считать производства угля. Да, по рассказам Паскуале Лачербы, на Эносе производилось много древесного угля: леса там особенные, дерево мягкое, очень для этой цели подходящее.
По ночам высоко в горах по всему острову дымились угольные ямы; когда уголь доходил, его отрывали, упаковывали в мешки и отправляли на мулах на шоссе, где грузили на машины. Отсюда пузатые черные грузовики отправлялись в маленький порт Сами, въезжали в трюм парома и переправлялись в Патрас. «А оттуда, — объяснял мне Паскуале Лачерба, — кефаллинский уголь на тех же самых грузовиках развозили по всем городам Греции». В его рассказе звучала гордость, будто все это делал он сам.
А я продолжал размышлять о смерти — насильственной, противоестественной и естественной. Или, точнее, о человеческом безумии, которое время от времени охватывает народы, сталкивает их между собой, внезапно заставляя забывать все, что им дорого, нарушать привычные связи и отношения, оскорблять друг
