областной машины не так уж и трудно: до планчика более или менее дотягиваем, контрольные цифирьки выполняем… Сейчас требуется уже иное. Сейчас от нас хотят жаркой творческой работы. Такой, чтобы все, какие только есть в массах силы, которые пока дремлют, какие ещё скрыты, — чтобы все они были приведены в кипучее, боевое действие. План — это как бы обязательный рубеж, ниже которого нельзя. Он как бы минимум, не дотянуть до которого просто стыдно. И бороться за минимум — не слишком великое геройство. Это вроде принципиального троечничества. Ходить в троечниках, в посредственных…
Василий Антонович умолк. «Начал за здравие, — подумал он, — а кончил за упокой. Тоже — взбодрил товарищей!»
— Бот черта какая в нас выработалась! — Он улыбнулся. — Никогда не быть собой довольными. Даже когда хвалят.
— И ты прав, Василий Антонович, — сказал председатель совнархоза Иващенко. — Чего тут упиваться похвалами, когда ещё столько белых пятен. Покопались мы в областном хозяйстве, — уймища неиспользованных возможностей! Тут тебе и кооперирование предприятий, тут и ликви-дация встречных перевозок, и более рациональное использование сырья, топлива. Любой заводишко, любая артель может без всяких дополнительных затрат, только за счет более разумного использования оборудования, давать в полтора-два раза продукции больше, чем дает.
— Значит, прав Артамонов, который взял на себя обязательство в течение года увеличить в области поголовье скота в два раза? — сказал Василий Антонович. — Мы почему-то не решились назвать такую цифру.
— Не почему-то, а потому, что подсчитали все до последнего овечьего хвоста, и подсчет нам не позволил так размахнуться, — сказал Лаврентьев. — Арифметика штука упрямая.
— Но есть ещё и алгебра, — возразил Василий Антонович. — Есть высшая математика…
— Что дважды два пять — и с помощью алгебры не докажешь, — упорствовал Лаврентьев. — Если бы коровы не телились, а котились — теленка бы по четыре враз, тогда, может быть…
— На кормовую базу надо нажимать, — сказал Василий Антонович. — Я послушал, чем берут иные области. Они берут кормами, обилием кормов. Что кукурузы мы насеяли в этом году вдвое против плана, это замечательно. Это непременно скажется.
— Но скажется в чем? — Лаврентьева было никак не сбить. — В том, — говорил он упрямо, — что возрастет продуктивность скота, больше дадим молока и мяса. Но как ты, даже при обилии кормов, за один год увеличишь вдвое поголовье скота? Как?
День секретаря обкома шел в работе — в телефонных звонках, в разговорах, в переговорах, в составлении документов, в подписывании бумаг. Такие дни были неизбежны и необходимы; как ни любил Василий Антонович выезды в область, в районные города, в села, на предприятия, он понимал, что и без таких аппаратных дней обойтись нельзя. Может быть, в будущем этого не станет. Но, видимо, в очень далеком будущем, когда будет построен полный и совершенный коммунизм. А пока, хочешь не хочешь, нравится это тебе или не нравится, — заседай, составляй бумаги, подписывай, разговаривай и уговаривай, нажимай и даже иной раз прижимай, и крепко прижимай, без чего тоже пока ещё не обойдешься.
В конце дня он попросил Воробьева, чтобы принесли стакан чаю покрепче. Воробьев сказал ему, что Черногус поправился, из больницы вышел и что главный врач звонил два дня назад — если, мол, Василий Антонович желает с ним повидаться, пожалуйста, можно.
— Свяжи-ка меня с ним, Илья Семенович, с Черногусом. — Василий Антонович хотел повидаться с директором музея немедленно. По правде говоря, Черногус не давал ему покоя все эти две долгие недели. Что-то в истории с Черногусом выходило за рамки повседневного. Надо было это прояснить, разъяснить, — нельзя, чтобы старый коммунист и дальше нес в себе такое озлобление против обкома партии, против него, Василия Антоновича. Кто-то тут прав, а кто-то и неправ. Не могут же быть правыми обе стороны. Нельзя было не прислушаться к мнению большевика, участника гражданской войны, если это мнение верное. Но нельзя было оставить его и без ответа, если оно неверное.
— На работе Черногуса уже нет, — сказал Воробьев, наведя справки. — Ушел домой. А дома телефона не имеет. Есть телефон у соседей. В экстренных случаях вызывают через них.
— Попробуй, Илья Семенович, дозвонись. Потревожь соседей. Случай как раз экстренный.
Минут через пятнадцать Черногус был у телефона. Василий Антонович услышал глухой скрипучий голос: «Алло! Чем могу служить, то-варищ Денисов?»
— Хотелось бы встретиться, Гурий Матвеевич. — Василий Антонович почему-то слегка волновался. Это было непривычно для него.
— Когда прикажете явиться? — скрипело в телефоне.
— Я бы не хотел здесь, я бы хотел встретиться у вас.
— Тогда я сейчас же отправлюсь в музей. Пройдет полчаса…
— Не утруждайтесь. Я заеду к вам домой. Черногус помолчал.
— Удобно ли? — сказал он неуверенно. — У меня жилье холостяцкое. Не очень комфортабельное.
— Ничего, ничего. Я не барышня.
— Ну что ж, хорошо, — совсем затихшим голосом согласился Черногус и повесил трубку.
Василия Антоновича он встретил на верхней лестничной площадке старинного двухэтажного дома — бывшего особняка одного из процветавших когда-то в Старгороде многочисленных торговцев лесом. Пока Василий Антонович подымался по ступеням, Черногус стоял вытянувшись, в тщательно отутюженном, но поношенном черном костюме, не очень хорошо выбритый, сухой, истощенный, почти такой же зелено- желтый, каким Василий Антонович видел его на больничной койке.
Рука у него была холодная, в ней прощупывались все косточки, тонкие и хрупкие.
Жил Черногус в двух комнатах. Первая, большая, метров в тридцать пять — сорок, давно не ремонтированная, с потемневшим потолком, с отвисающими обоями, вся была уставлена шкафами и полками с книгами. Дверь во вторую была плотно прикрыта.
Василий Антонович сел в предложенное ему кресло с высокой спинкой, принялся осматриваться. Над шкафом, над книжными полками, по стенам были развешаны, чучела ястребов, соек, дятлов, сов, на шкафах стояли набитые ватой зайцы, белки, ласки, выдры.
Меж полками были прикреплены к стенам плоские ящики под стеклом — коллекции пестрых бабочек и отливающих металлами больших и малых жуков, рогатых, усатых, клешнятых. На многочисленных маленьких столиках, по углам комнаты и на ее середине, располагались самые разнообразные предметы — от клещей, какими дергают гвозди, от плоскогубцев и кусачек, от садовых пил и секаторов до вырабатывающей электричество машины Фарадея, до банок с заспиртованными гадюками, до чугунных Будд и бронзовых Аполлонов. Паркет был почти черный, его, видимо, не только никогда не натирали, но и не очень-то часто мыли, планки поотклеи-лись, покоробились, ходили под ногами.
— Я вас предупреждал… — Черногус видел, как внимательно осматривает все секретарь обкома. — Предупреждал, что живу по-холостяцки.
Он держался официально, сухо, настороженно, стараясь быть независимо-вежливым.
— Да, да, — ответил Василий Антонович. — У вас много книг.
— Их ценность не в количестве, а в качестве. Это редкие книги.
Василий Антонович уже и сам заметил — просто даже по корешкам, — что библиотека Черногуса отнюдь не похожа на библиотеки, какие обычны в современных семьях. Приходя к своим друзьям и знакомым, Василий Антонович заранее знал, что увидит у них в шкафах и на полках: только то, что издавалось в последнее десятилетие Гослитиздатом. Корешки подписных изданий давно примелькались, и, как ни старайся, библиотеку Сергеева не отличишь от библиотеки Лаврентьева, библиотеку Суходолова от библиотеки Иващенко. Только разве шкафы для книг разные, да и то не очень — этакое светленькое дерево, среднее между ясенем, буком и дубом, этакие зеленоватые неровные стекольца в створках.
У Черногуса книги были с незнакомыми лицами, книги-незнакомки; они были старые, захватанные, зачитанные, с потемневшими пестрыми корешками, казались чертовски интересными, так и влекли к себе.
— Разрешите полюбопытствовать? — Василий Антонович встал и направился к полкам.
— Пожалуйста.
Он взял одну книгу, полистал: «Новой и совершенной расчотистой картежной игрок», 1791 год. Взял
