Откровенно говоря, и его, Огнева, Баксанов раздражает. Когда он появляется, надо отвечать на тысячу вопросов; притом отвечать или «да» или «нет», а не посередке; надо что-то делать, занимать такую позицию, после чего сразу начинается шум в писательской организации, возникают споры, несогласия, рушится с немалым трудом налаживаемый мир. Как ни странно, Баксанов — писатель очень современный, острый, партийный, а к руководству лучше бы его не допускать, без него спокойнее. Только Василий Антонович упорствует, уж очень он уважает книги Баксанова. А то бы давно можно было посоветовать Баксанову на очередных выборах в отделении Союза заявить самоотвод из списка на голосование. Пусть бы писал, сочинял свои книги и жил бы спокойно в сторонке. Талантливый же человек!
33
За окном в ранней зимней мгле шумел ветер. К стеклам липли большие, как бабочки, белые хлопья; их мело и швыряло по ветру; с запада шла оттепель, повышалась температура воздуха, падало атмосферное давление; старики в такую погоду чувствовали себя неважно: болело в суставах, было вяло в сердце; больше, чем когда-либо, чувствовалось одиночество, и больше, чем когда-либо, хотелось брюзжать по любому поводу.
В этот вечер были забыты и суставы, и давление, и все недовольства. Девять стариков собрались в одном из помещений обкома. Это была комиссия по вопросам коммунистической морали. Председательствовал не Черногус, а как сами старики установили, согласно алфавиту, — Алтынов, Василий Васильевич, семидесятичетырехлетний худой и костистый высокий человек, в белой рубашке, с галстуком в горошину, в просторном пиджаке с обвислыми плечами. Это был ветеран старгородской полиграфии, за печатание нелегальных большевистских листовок отбывший в добрые царские времена, с девятьсот пятого по семнадцатый, двенадцать лет сибирской каторги.
Приглашенные Василий Антонович, Лаврентьев и Огнев устроились в сторонке, чтобы не мешать, не бросаться в глаза, почти вне досягаемости двух ламп под зелеными абажурами на председательском столе.
Возле этого стола, сбоку, так, чтобы лицо его видели и председатель и члены комиссии, сидел на стуле Елизар Демешкин, владелец двухэтажного дома на Колокольной улице.
Еще более старый, чем председатель, белый усатый Егор Демьянович Горохов, побывавший тогда же, когда и Василий Антонович, у Демешкина, только что рассказал об этом посещении членам комиссии. Он рассказывал подробно, красочно, дал полное описание дома Демешкина, сада с парниками и теплицами; не забыл даже и свирепых псов.
— Вопросы к товарищу Горохову будут? — . спросил Алтынов, когда Горохов сел на место.
— К Демешкину будут.
— Тогда лучше дадим Демешкину высказаться, а потом уж вопросы, — предложил Алтынов. — Никто не против? Член партии Демешкин, встань и расскажи старым коммунистам, которые партию строили, которые советскую власть завоевывали, расскажи им, как дошел ты до жизни такой? Кто ты есть, расскажи, кем ты был и кем стал?
— Кто я есть, сами знаете, — заговорил Демешкин. — Кем был? Рабочим был. Им же и остался.
Перед скоплением белых голов, сивых усов и чего только не повидавших сверлящих глаз Демешкин хотя и пытался ершиться, но чувствовал себя все же очень и очень неважно. Это тебе не молоденький милиционерик из отделения, не какой-нибудь только что окончивший техникум землеустроитель из райисполкома, не товарищ из райфо.
— Ты увильнул от ответа, — сказал Алты-нов. — Ты расскажи, как рабочий человек в частного предпринимателя превратился, как, вступивший в коммунистическую партию, решил в капитализм пробиваться? Вот что слышать хотим.
— А что, по-вашему, я один так живу, да?
— Как там по-нашему, мы ещё скажем, — подал голос второй дед, побывавший на Колокольной, Максим Максимович Синцов. — А ты рассказывай про то, как по-вашему получается.
— Вот что, — сказал Демешкин, вставая. — Я вам расскажу. Но и вы мне потом расскажете. Я расскажу. Мне глаза прятать от вас нечего. Дом краденый? Нет, не краденый. Земля краденая? Нет, не краденая. Вы мне про коммунизм будете рассказывать, как там через сто лет будет. А мне через сто — это ни к чему, мне сегодня, сейчас пожить в свое удовольствие хочется. Кому я мешаю? Никому. У меня восемь комнат? Да. У меня сад хороший? Да. Ну и что особенного?
— Ты не дорос до этого своим сознание! — сказал Синцов. — Вот что особенного. В твоем сознании от такой жизни, от возов яблок, которые ты на базар везешь, от двух десятков ульев с медом, которым ты всю зиму торгуешь, от того, что с весны по осень баб работать в огороде нанимаешь, от излишков жилплощади, которые ты по мародерским ценам сдаешь квартирантам, — от всего этого у тебя в сознании капитализм реставрируется. Вот что особенного! Что ж ты думаешь… — Синцов закатал рукав сорочки до локтя, показал длинный шрам на руке. — Думаешь, мы для того под казачьи шашки бросались, для того дрались за советскую власть, чтобы вместо купцов Кубышкиных и Ермишкиных купца Демешкина вырастить? На-кось выкуси! — Он показал Де-мешкину увесистую дулю.
— Товарищ Синцов, — сказал председательствующий Алтынов. — Это излишнее. Я прошу обсуждать вопрос по-деловому.
— А чего тут обсуждать, — почти закричал Демешкин. — Нечего обсуждать. У меня все по закону. Оттого и дулю он тычет. Больше крыть нечем.
— По закону? — сказал Алтынов. — Не знаю. Но знаю, что не по уставу партии, не по ее программе. Мы с тобой, как с человеком, у которого партбилет в кармане, разговариваем, а не как с подсудимым гражданином Демешкиным. Сознание твое от избытка, так сказать, личной собственности набок свихнулись, Максим Максимович верно про это оказал. С соседями ты в войну вступил, электрическую проволоку даже задумал вдоль забора пустить, будто комендант Освенцимского лагеря, псов брехливых под окна людям сажаешь. А главное, уважаемый, ты от жадности своей самое элементарное перестал исполнять. Как ты членские взносы платишь? А? С каких сумм?
— Обыкновенно. С чего получаю, с того и плачу.
— Извините, — сказал Черногус, вставая. — Мы произвели полную проверку за три последних года. Все три года товарищ Демешкин платил в партию только с той зарплаты, какую получал по ведомости на химическом комбинате. А за это время он ворочал огромными суммами. За это время он продал не менее ста пудов меду, около трехсот пудов яблок, слив и вишен. Он продал много клубники, смородины, крыжовника, картошки, капусты, луку… И все это по рыночным ценам. С доброй суммы в полумиллион товарищ Демешкин не внес в партийную кассу, то есть зажилил не менее пятнадцати тысяч рублей. Укрыл их от партии. Эх, коммунист, коммунист! Вот же к чему ведет частное предпринимательство.
— Из таких, как вы, Демешкин, — сказал Алтынов, — немцы себе помощников на нашей земле вербовали, городских голов и сельских старост. Таким, как вы, карман дороже партии, дороже родины.
— Я бы просил меня не оскорблять! — Демешкин схватился за ворот рубашки. — Я головой не был. Я всю войну от Москвы, от Сталинграда до Берлина прошел. Может, сто тысяч километров телефонной связи протянул. Если не убитый, так бог спас. А раненый не хуже Синцова — и в обе руки, и в ногу. Могу тоже хоть порточину скинуть, подходи, любуйся каждый!
— Дайте слово! — поднялся плотный старик, наголо обритый — и голова и лицо; только к сти-_ стые белые брови с чернью шевелились над его хмуро посматривающими глазами. Это был Петр Федорович Севастьянов. Когда-то он служил в охране Кремля, дослужился до комбрига, по нынешнему до генерал- майорского звания, и ещё перед войной вышел по возрасту в отставку, на пенсию. — Мы с товарищем Абрамовым, — он указал на сидевшего рядом с ним такого же плотного старика, — мы с ним по поручению нашей комиссии проделали одну работу. Вот ведь чем вредны такие Демешкины. Они, как говорится, сторона, которая в недрах своих рождает спрос. А как известно, спрос, в свою очередь, рождает и предложение. Нет спроса на мошенничество — нет и самого мошенничества. Есть спрос на мошенничество — есть и мошенничество. Мы вышли с Ильей Семеновичем Абрамовым сначала на Высокогорское шоссе, потом два дня провели и на других, магистралях. Идет грузовик, в его кузове и в кузове прицепа — кирпич,
