много тысяч штук. Везут на стройку. Подымаем руку, останавливаем, оглядываемся этак по-воровски по сторонам, нет ли, мол, блюстителей порядка, говорим: «Хозяин, а не раздобудешь ли и нам кирпичишек, а?» Тоже оглядывается туда-сюда. «А куда везти-то?» Он, подлец, даже о цене не торгуется. «Куда везти-то?» — весь вот и весь сказ. Цена, значит, есть, давно установленная вот такими Демешкиными. Цена краденому кирпичу «божецкая» — она вдвое дешевле той, что в магазинах стройматериалов. Останавливаем тяжелый грузовик, тоже с прицепом, но такой, без кузова, одни козлы. Кряжи дубовые везут, сантиметров по пятьдесят — шестьдесят диаметром. «Эй, хозяин, может, лишние? Уступи». — «Эти не могу, по графику должен доставить вовремя. Скажите адресок, завтра такие же подброшу. Как из пушки». И опять, подлец, о цене ни слова. Значит, что? Значит, тоже есть цена, установленная Демешкиными. Мы бы с Максимом Максимовичем могли на небоскреб за три дня назаготавливать стройматериалов. Кирпича, цемента, бревен, досок, стекла оконного, гвоздей, бутового камня, а ещё бы и земли для огорода, каких хочешь удобрений. Вот что делают Демешкины. Гниют сами и других в эту гниль вовлекают. Скажи, Демешкин, прямо, поклянись на партбилете, что ты краденого не покупал? Ну?
— А чего на меня нукать? Я не мерин. Откуда мне знать — краденое у него или купленное. Если он повез налево, я за него не в ответе. У каждого своя голова и свое соображение.
— Вот видите! — Севастьянов сел. — Вот и весь сказ: у каждого свое соображение!
— Дело, в общем, товарищи, ясное, — заговорил Алтынов. — Разговаривать по-настоящему, по- партийному Елизар Демешкин не хочет. Понимать нас не хочет. А может быть, и понимает, но душа хозяйчика, которую он в себе носит, мешает ему не дает честно признаться в этом. Мы не партийное собрание, полномочий у нас таких нет, исключить его из партии не можем. Но нам совершенно ясно, что это уже не коммунист, и мы его исключаем из своего сердца…
— Обожди, Василий Васильевич. — Руку поднял Синцов. — А может, вот как сговоримся. Товарищ Демешкин, может, ты ещё не сгнил подчистую. Может, в тебе ещё что и живое осталось. Не думаешь ли ты на такую тему? А что, если взять тебе да вот так по-большевистски, по-человечески да и отдать свой особняк, скажем, под детский сад. Замечательный детский сад будет.
— Верно, Демешкин, — обрадованно сказал и Алтынов. — Добрая идея! Сдай, к черту, свой дом городскому Совету, разделайся с этой петлей, которая тебе шею давит, дышать полной грудью не дает. Среди нас областное руководство сидит, попросим, квартиру тебе дадут. Хорошую квартиру.
Как, Василий Антонович и Петр Дементьевич?
— Мы не горсовет, — ответил Василий Антонович. — Но не сомневаюсь, что горсовет откликнется на ваше ходатайство. Получит товарищ Демешкин квартиру. В новом доме, со всеми удобствами. Идея хорошая.
Демешкин, которому давно надоело стоять у стола, уже сидел на стуле, сидел, потупясь, раздумывая, прикидывая, переживая.
— Ну как, Демешкин? — спросил его Алтынов. — Какое будет твое решение? Или время надо для обдумывания?
— А мне нечего обдумывать. Дом отбирать не имеете права. Если и отнимете, в Москву поеду, жаловаться буду, не отступлюсь, пока вам по рукам не дадут. Рабочего человека прижимать — да это что же такое! Это вам какая страна у нас? Советский Союз или что?..
— Дом мы у вас отнимать не собираемся, — сказал Черногус. — Это не функция партии. Мы добьемся того, чтобы у вас отобрали партийный билет. С вашими размахами, Демешкин, вам в партии тесно. Партия сковывает вашу инициативу.
— В общем, вот, Демешкин, вот вам наша рекомендация, — как бы подвел итог Алтынов. — Кажется, все на этом сходимся? Идите и подумайте с недельку. Основательно подумайте. Или сидеть вам за вашим забором, под охраной ваших кобелей, и все дальше отходить от общества, от жизни, от партии. Или покончить с этой самоизоляцией и стать полноправным гражданином своей страны, строителем коммунистического общества. Как, товарищи, правильно я сформулировал?
— Правильно! — ответило одновременно несколько голосов.
Демешкин встал и, не прощаясь, вышел. Секретари обкома пересели поближе к председательскому столу.
— Хорошо, товарищи! Очень здорово вы потолковали с ним, — сказал Василий Антонович. — Но как вы думаете, что он решит? Согласится или нет?
— Думаю, что нет, не согласится, — ответил Алтынов. — Он проржавел насквозь. Того гляди… воск- то у него есть от пчеловодства… того гляди, свечной заводишко откроет в сарае у себя. Свечки для церквей будет производить. Смотрит волком. Видели, глаза у него какие? Прозевали, Василий Антонович, прозевали человека. Нехорошо. Сами мы виноваты. Партийной организации комбината вовремя бы это заметить было надо. Еще когда он на старухин домик нацеливался. Вмешаться бы тогда, и порядок был бы, отвели бы человека от беды.
Василий Антонович понял, что уже не Демешкина начинают прорабатывать, а его самого, секретаря обкома, и весело улыбнулся.
— Ну, а теперь пойдем ко мне в кабинет, чайку, что ли, попьем? — Обняв Синцова и Алты-нова за плечи, он повел их по коридорам. Следом двинулись и остальные, принимавшие участие в первом.
В кабинете Василия Антоновича были отворены фрамуги, от них настыло. Он закрыл их, сказал:
— Еще простудится кто. Беды не оберешься.
— Мы народ закаленный, не изнеженный, — ответил Синцов.
Расселись за столом. Воробьев распорядился — принесли чай, сахар, ломтики лимона, бутерброды. Василий Антонович принялся рассказывать о планах развития хозяйства области, о том, что в наступившем году начнутся широкие работы по разведке залежей железной руды в районе магнитной аномалии, о предполагаемом большом водном пути по Кудесне и Ладе, который свяжет Старгород с открытым морем, о строительстве дорог, о реконструкции сел и деревень, о повышении урожайности полей, продуктивности животноводства, о развитии местных художественных ремесел, о том, что правительство, видимо, утвердит проект строительства гидроэлектростанции на Кудесне, и это даст возможность решительно электрифицировать и механизировать сельское хозяйство. Он увлекся, показывал на карте один пункт за другим, прикидывал на ней новые пути, чертил схемы. Он сам даже поражался, какие, оказывается, подготовлены громадные работы. Годы пребывания его в обкоме прошли совсем не даром. Исподволь, как будто бы и незаметно, заложен основательный фундамент для большого строительства, для того, чтобы можно было широко шагать дальше.
Старики стали высказывать свое, предлагать ещё что-то новое, фантазировать. Алтынов сказал:
— Мы, конечно, порядком здоровья отдали делу партии. Многие наши друзья и товарищи и жизнь за нее сложили. Но до чего же приятно видеть, во имя чего это все делалось! Откровенно говоря, когда листовочки мы оттискивали на «американках» да расклеивали их на заборах, рассовывали по карманам в толпе рабочих возле заводских проходных, и не думали мы, что доживем до такой жизни.
Они разговорились и не скоро разошлись по домам.
Василий Антонович, оставшись один в кабинете, позвал Воробьева и спросил, нет ли чего срочного.
— Срочного, Василий Антонович, ничего. Но вот… — Воробьев мялся.
— Ну, ну, говори, Илья Семенович? Неприятность какая?
— Кляуза, Василий Антонович.
— На кого же?
— Да на всех сразу. И на вас, и на товарищей Лаврентьева с Огневым. На меня даже есть, «Сидит цербер Сухорукий у клеенчатых дверей».
— Стихи декламируешь?
— Стихи, Василий Антонович. Сейчас принесу.
Воробьев принес с десяток исписанных на машинке листков, подал Василию Антоновичу.
— Целое сочинение. «В эти двери, как налимы, пролезают подхалимы. А за нею, нелюдим, — самый главный подхалим».
Василий Антонович прочел заглавие:
«Боярин Василий Десница и его дружинушка верная. Старинный сказ».
