устанавливается. Оживленно гудят там, где и следовало ожидать этого, смеются над анекдотичными примерами, кое-где аплодируют. Это ободряло.
Раздумывал, как быть с вопросом о Суходо-лове. Сказать сейчас, вставив это в речь, или потом, отвечая на записки. Решил, что записка привлечет излишнее внимание, лучше уж тут сказать, пока все идет так успешно.
— Мне очень понравился доклад заместителя директора, — заговорил он, приближаясь к концу. — Умно, самокритично. Это хороший стиль, стиль прямоты, тот стиль, когда отбрасывают увертки и соображения ложной амбиции. У нас у всех бывают ошибки. У одних помельче, у других покрупнее. Я вам прямо скажу: я тоже ошибся в одном из важнейших вопросов жизни вашего комбината. Ко мне давно шли сигналы, настойчивые сигналы, о том, что Николай Александрович Суходолов не годится на месте директора. Вкус к новизне, к новаторству потерял, работает по старинке, по методу: «Раз, два, взяли! Эх, зеленая, сама пойдет». Виноват, сильно виноват я, что сопротивлялся. Думал, может быть, человек ещё одумается, перестроится.
В затихшем зале кто-то громко сказал:
— А говорят, что он ваш приятель. Верно это?
— Верно, — ответил Василий Антонович. И зал загудел. Это было грозное гудение. Оно могло перерасти в бурю. Василий Антонович поднял руку: тише, мол, товарищи тише. — Верно вам сказали, товарищ…
— Ющенко!
— Совершенно верно, товарищ Ющенко. Вы на фронте были?
— Был. С августа сорок первого по день Победы.
— Ранены были?
— Три легких ранения. Одно тяжелое.
— А тех, кто вас с поля боя эвакуировал, вы запомнили? Тех, кто фактически вам жизнь спас?
Зал с интересом слушал этот удивительный диалог секретаря обкома партии и токаря из ремонтно- механического цеха.
— Помню, — ответил Ющенко. — Одна деваха, героиня, под самым огнем меня перевязывала.
— Вот такой, товарищи, девахой-героиней оказался для политрука-ополченца Денисова ваш бывший директор Суходолов. — По залу прошел гул. — Полтора километра тащил он меня на своей спине, полумертвого. Сам был тяжело ранен. И все-таки дотащил, и вот я живу. Теперь судите: приятель он мне или кто…
Может быть, треть, а может быть, и половина из тех, что были в зале, прошли войну, знали цену помощи на поле боя, знали цену фронтовой дружбы. Зал гудел все сильнее и сильнее.
— Еще объяснять? — спросил Василий Антонович.
— Нет! — почти одним дыханием сказала сотня, может быть, несколько сотен голосов, и это было как мощный вскрик. — Ясно!
— Ну, если ясно, так пойдем дальше. Позвольте, отвечу на некоторые записки. Насчет разведки железных руд я уже сказал, насчет строительства гидростанции на Кудесне — тоже, о водных путях помянул, о жилищном строительстве рассказывал. Так… Вот вопросик, товарищи! «Почему на своей машине вы нарушаете правила уличного движения, совершаете левые повороты, где не положено, обгоняете всех в городе, останавливаетесь даже там, где есть знаки запрещения этого? Разве правила не для всех одинаковы? Группа товарищей».
Кое-кто в зале засмеялся. Но на большинстве лиц, которые Василий Антонович окинул взглядом, прочитав записку, было ожидание: что-то, мол, скажешь, товарищ секретарь обкома, ведь и верно — твои шоферы правила движения нередко нарушают.
— Что ж, — ответил Василий Антонович, — вопрос как вопрос. Я догадываюсь, кто эта «группа товарищей». Это, конечно, владельцы собственных машин. — Смешки в зале усилились. — Ездят многие из них неважно, тоже, как говорится, правила нарушают. За это автоинспекция их штрафует. — Смех в зале стал ещё веселее. — Не так, что ли?
— Так! — крикнули. — Точно!
— Он, знаете ли, такой сосредоточенный, крутит бараночку, заняв середину улицы, катит не торопясь. И товарищу обидно, когда мимо него, с шумом и свистом, проносится секретарь обкома партии. Обогнал, видите ли, товарища собственника, да ещё и левый поворот сделал в неположенном месте. — С веселого тона Василий Антонович перешел на серьезный, нажал немножко на голос. — А что, товарищи, должен делать секретарь обкома, если он уже собрался к вам на собрание, а тут вдруг ему секретарь ЦК позвонил из Москвы и двадцать минут шел разговор об очень серьезных вопросах развития области? Что делать, когда до начала вашего собрания осталось семь минут, а ехать из центра города до комбината — сколько? Прикиньте сами. Трюхать позади собственничка прикажете в таком случае? Нет, товарищи, в таких случаях, когда дело касается встреч с людьми, когда меня ждут, когда дело надо делать, в таких случаях я обгоняю и буду обгонять! — С последним словом Василий Антонович сделал решительный жест рукой, отметающий в сторону записку с этим вопросом. Дружные аплодисменты шумно ударили в зале.
Василий Антонович утер лицо платком.
— С вопросами, кажется, все, — сказал он, когда в зале затихли. — Остается пожелать вам…
— Извиняюсь! — выкрикнули из третьего ряда. Там кто-то поднялся. — А насчет зарплаты был вопросик.
— Да, да, был, — Василий Антонович порылся в записках. — Не нахожу. Завалилась. — Он смотрел на человека в третьем ряду, который снова сел на место. Что-то знакомое было в этом человеке. Видел его Василий Антонович где-то, определенно видел. Седеющая шевелюра, насупленные брови. Глубокие складки возле губ. Плотный, с короткой сильной шеей. Но где же, где?.. — В общем так, вопрос был такой, товарищи… — сказал он. — Да, вот она, эта записка! Не о зарплате рабочих и служащих в ней спрашивают. А о личной моей зарплате: «Какая у вас месячная зарплата?»
Зал вновь зашумел. Василий Антонович ждал, что, может быть, крикнут: «Не надо». Но не крикнули. Он сказал:
— Всякие, конечно, могут быть вопросы. Но я, например, не спрашиваю, какая зарплата у этого товарища в третьем ряду.
Сказал и понял, что совершил грубейшую ошибку. Зал зашумел, как ещё не было, — изумленно, гневно, от края до края.
— И плохо! — крикнул кто-то.
— Надо спрашивать!
— Надо интересоваться! Поднял руку, переждал шум.
— Правильно, плохо, что не спрашиваю. Я согласен. В вопросах зарплаты ещё не все ладно, руководители обязаны… — И вдруг он вспомнил, кто этот круглоголовый человек в третьем ряду. Да это же он, владелец двухэтажного дома на Колокольной улице. Тот, кого недавно прорабатывала комиссия по вопросам коммунистической морали. — Правильно! — чуть не крикнул он, радуясь, что оговорка перерастает в хороший тактический ход. — Вопрос законный. И секрета никакого здесь нет. Я коммунист, у меня в кармане партбилет, там точно сказано, в какой месяц и с какой зарплаты я уплачиваю партийные взносы. Партбилет, как известно, документ отнюдь не секретный. Подходите каждый — любому покажу. И вы увидите, что многие из сидящих в этом зале получают не только не меньше, но иные и больше, чем секретарь обкома. О другом хочу сказать. А знаете ли вы, спрашиваю вас, кто задал мне этот вопрос о зарплате?
— Знаем! — крикнули несколько голосов.
— А если знаете, то почему же так загудели, когда я сказал что не спрашиваю, какая у него зарплата? Если я его сейчас спрошу, сколько он зарабатывает в месяц — и не только на комбинате, конечно, — то вам же придется разбирать персональное дело, товарищи.
На этот раз гул в зале не затихал, и все нарастал и нарастал.
— Позвольте слово! — крикнули из рядов. К сцене, к трибуне шел кто-то энергичный, взволнованный. — Товарищи! — крикнул он, становясь рядом с Василием Антоновичем. — Товарищ Денисов так и не назвал эту фамилию. А я назову. Вопрос о зарплате секретаря обкома задал Демешкин. Ничего в этом вопросе удивительного нет, задай его порядочный человек. Так ведь кулак задал вопрос! Вот что
