И снова топнул.
– Осторожней! – раздался визг Зиновии. – Понтий! Ах!
Что-то грозно затрещало. На голову Алёне посыпался какой-то мусор.
«Обвал!» – мелькнула мысль, и Алёна инстинктивно пригнулась, можно сказать, нырнула обратно в подземелье, убрав голову, закрыв ее руками и скорчившись.
Из записок Вассиана Хмурова
Что рассказал дядька Софрон
«Максим почти не спал. Мешали соседи, которые с чего-то сочли, что нынче ночью амба снова явится по чью-нибудь душу, а оттого то и дело сообщали охране, потребно-де им по нужному делу. Сами же, вместо того чтобы бежать к отхожему месту, шмыгали к ограде и припадали к щелям. Что и говорить, жизнь каторжная уныла и однообразна, а тут такие театры разыгрываются!
«Мы для них гладиаторы, – безуспешно пытаясь хотя бы ненадолго уснуть, с отвращением думал Максим о сотоварищах по заключению. – Мы с Акимкою – гладиаторы, назначенные на съедение льву. В данном случае – тигру, даже призраку тигра, но особенной разницы я что-то не нахожу...»
Он задремал лишь под утро, и подробности предстоящего побега донимали его в обрывках тревожных снов. Максим сейчас всецело зависел от дружбы и преданности двух полудиких существ. Оба они, Софрон и Тати, были для него всего лишь туземцами, даром что Софрон был тоже русским, – почти на грани прирученных животных. А впрочем, если Софрон был послушным исполнителем, то гольдская девчонка Тати отличалась поразительно острым и изобретательным умом. Это было феноменальное существо, и Максим не чувствовал никакого смущения от того, что окажется обязанным спасением туземке. Тати была еще и очень расчетлива. Стараясь ради него, она старалась прежде всего ради себя. Гольды вообще не слишком-то умеют деньги считать, маньчжуры в этом отношении их гораздо опередили. Максим немного поразмышлял о том, старается ли Тати так же и для Софрона, или просто использует его в сугубо своих целях, но так и не пришел ни к какому выводу. Впрочем, он полагал, что за время долгого совместного пути так или иначе получит ответ на этот вопрос.
Наутро, выхлебав изрядную миску ухи (кета так щедро шла на нерест, что гольды просто завалили вкусной, жирной красной рыбой всех острожных, так что кормили кандальных от пуза), Максим шел на прииск и с трудом удерживался от того, чтобы не посмотреть на тот приметный шиповниковый куст у подножия холма, куда приходил Софрон и откуда начинался путь к спасению. Сегодня, если все выйдет, как задумано, каторжанин Максим Волков снова станет свободным! Но вся его надежда – на Софрона, на Тати, на удачу!
День выдался, кажется, самым длинным в его жизни. Максим не видел ничего, все валилось из рук, он дважды зашиб палец молотком и зубилом, а стражник Чуваев, словно нарочно, не отходил ни на шаг и покатывался со смеху:
– Что-то ты нынче не в себе, а, Волков? Не иначе всю ночь кур воровал!
Ну да, это было необычайно смешно подозревать каторжанина, который ночь провел в кандалах внутри острога, в краже кур...
Страшно хотелось ударить молотком по гнусной, остроносой роже Чуваева, но Максим сдержался и отвел глаза. Стражник был так поражен его смирением, что спросил почти по-дружески:
– Амбы боишься, что ль? Да, может, амба больше не придет!
Максим вздохнул и возвел очи гор?е, выражая взглядом надежду... надежду на то, что пугающий амба непременно придет.
Близились сумерки. В Приамурье летом это пора необычайной красоты: дневной солнечный жар мерно смягчается, словно растворяется в густой зеленой листве, и чудится, будто на землю накинута теплая, умиротворяющая золотистая сеть, сотканная из света и легких теней. Неведомо, сколько народу, попавшего сюда по собственной воле или по произволу чужому, сколько ропщущих, проклинающих, смятенных, неуспокоенных и непокоренных покорились участи своей и смирились с ней именно в эту пору суток, обманчивую и прекрасную, словно молитва о жизни вечной... Оцепенение перед красотой и покоем нашло на Максима, и он едва не пропустил резкий сорочий крик, который должен был послужить ему сигналом.
Словно бы по рассеянности не выпуская из рук молоток и зубило, Максим двинулся к знакомому кусту – тому самому, розовые лепестки которого вчера прильнули к его губам. Он был шагах в десяти от куста, когда чуть сбоку раздался заунывный трезвон, и на вершине холма зашевелилась трава.
– Амба, амба! – послышался крик Акимки.
Максим оглянулся, изо всех сил стараясь сохранить на лице выражение ужаса, в то время как его распирало дикое возбуждение и восторг. Бубен загремел почти над его головой, загремел оглушительно, и Максим упал на колени, словно смирился со своей участью. Он знал, что наверху на холме мелькает белый призрак тигра, а он сам сейчас никому не виден – прикрыт от сотоварищей по несчастью и стражников мелким и плотным подлеском. Один рывок – и вот он рядом с кустом, прикрывающим потайной ход. Другой рывок – осторожней, осторожней, чтобы не сломать ни одной ветки! – и Максим протиснул свое худое тело в узкую подземную дыру. Тут же с невероятным проворством извернулся и, высунув руки наружу, принялся расправлять примятую вокруг куста траву. Вроде бы все ветки целы, хватит их распрямлять, хватит трогать, а то приметит стража, что ветки просто так дрожат...
– Амба, амба! – кричал где-то там Акимка, хотя Максим не сомневался, что призрак амбы, которого изображала накинувшая на себя шкуру белого тигра Тати, уже исчез... забрав с собой своего убийцу, русского каторжанина Максима Волкова.
Велико было искушение помедлить и посмотреть, как будет метаться охрана и искать пропавшего. Велико было искушение подождать, пока мимо лаза пробежит Чуваев, и, высунувшись, дать ему молотком в лоб. Молоток ведь был прихвачен прежде всего именно для данной цели, а не только чтобы оковы сбивать.
Но Максим не поддался искушению. Он вновь извернулся, обдирая спину и плечи об узкую земляную теснину, и обратился головой к темному подземному ходу. Пробормотал:
– Ну, выноси нелегкая! – и пополз вперед.
Верующий человек на его месте попросил бы о помощи Господа Бога, но Максим не был верующим человеком и на помощь Господню не надеялся.
Слух о том, что один из кандальных исчез, дошел и до сельчан. Очень многие верили, что белый амба забрал своего убийцу. Гольды на своих оморочках и маньчжурках[18] приплыли к Сахалян-Ула и робко высаживались на берег, становились на колени у кромки воды, покорно склоняя головы. Больше всего тут было гольдов из рода Актанка. Между ними смиренно стояли Актанка из Сахалян-Ула, молили предка о милосердии к грешным потомкам. Тати со своим дедом тоже была тут, размышляя, до чего же ей повезло, что дед уже полуслепой и не заметил, как из святилища Актанка трижды ичезала шкура белого тигра. Она была такая старая, что Тати все время боялась, как бы не развалилась во время ее блужданий по тайге. Но, на счастье, обошлось.
Гольды не обсуждали случившееся – они воспринимали такие чудеса как должное.
Русские переселенцы не знали, что и думать. По всему выходило – призрак амбы забрал своего погубителя. Однако этот Волков был человек непростой, голова хитрющая, настоящий барин с образованием. Мало ли что он мог надумать для своего спасения. Он и удрать мог.
Такая же растерянность царила и за стенами острога. Софрон, который шнырял вокруг весь вечер, то и дело приникая к ограде и настораживая уши, однажды слышал, как ругался инженер Стрекалов: бежал-де самый опасный из кандальников, сущая каналья, всех вокруг пальца обвел! А начальник острога, крепко утешившийся виноградной бражкой, смеялся и говорил: да черт с ним, с Волковым, ни грамма намытого золота не пропало, Волков с собой унес только молоток и зубило, чтоб оковы, конечно, снять. Да пропади они пропадом, такого добра довольно, его в местной кузне ладят и еще наладят. А Волков, даже и снявший оковы, все равно по весне вернется, как всегда возвращаются все беглые. Куда ему податься, пешему, голодному, босому? Пускай не тревожится господин инженер, а ложится спать, ибо пришло то самое предписание, которое ждали из Хабаровки, а значит, завтра день на сборы, послезавтра же на рассвете Стрекалову с Акимкой трогаться в путь. В сопровождающие ему будет дан стражник Чуваев».
Голову-то Алёна кое-как прикрыла, но согнутую в три погибели спину аж сквозняком ужаса прохватило, когда она вообразила упавшие на эту самую спину тяжелые обгорелые балки.
