отвечала: «Как же бросить? Вдруг замерзнет (если зимой) или задавит его кто (если летом), нет-нет, пусть дома лежит… Мне так спокойнее!»
Кроме мужа-алкоголика, у Веры были на иждивении больная мать и две дочки-школьницы. Всех женщина на себе тащила. Работала с утра до позднего вечера: утром на коровнике дояркой, вечером в детском саду уборщицей. А потом еще по дому хлопотала до ночи. На сон времени оставалось часов пять. Да и в эти жалкие часы не всегда удавалось отдохнуть. А все из-за алкаша-мужа. Он то орал благим матом, то требовал денег на вино, то начинал крушить мебель, то приводил в дом дружков и они вместе уносили что-нибудь из вещей на продажу…
В общем, жизнь Веры была похожа на ад. Не будь мужа, все по-другому бы пошло. И денег бы более- менее хватало, и спокойствие бы воцарилось в доме, и личная жизнь бы у Веры появилась, а то исключительно ради семьи жила, рукой на себя махнув. Глядишь, еще и замуж бы вышла за хорошего человека.
Этого мнения придерживались все сельчане. И все ждали, когда Верин муж допьется до могилы. Но тот надежд соседей не оправдывал. Более того, пил все больше и больше и работу бросил. А вот жену свою по улицам таскать за косы стал гораздо чаще. И пришлось вмешаться Габриелю. Как-то вечером он пошел на реку и встретил Вериного мужа. Тот был привычно пьян, сидел на берегу, рыбу ловил (пить на что-то нужно было, а из дома все ценное уже вынес). Габриель подошел к нему сзади, схватил за шею, сунул лицом в реку и держал голову пьяницы под водой до тех пор, пока тот не перестал дышать.
Труп Вериного мужа обнаружили утром. Ни у кого не было сомнений в том, что он умер своей смертью. Все решили – свалился в реку и утоп, что сельчан очень порадовало. Они этого, конечно, Вере не показывали, но на похоронах ни один по покойнику слезы не проронил. Тогда как вдова исходила плачем, кидалась на гроб и все кричала: «На кого ж ты меня покинул?» Односельчан это не удивило, они посчитали такое поведение нормальным для погребения. Испокон веку был такой обычай – по усопшим убиваться. Иной раз для этого специально обученных плакальщиц нанимали, а тут сама вдова на себя взяла их обязанности, чем не молодец баба?
Но Вера не перестала горевать даже после сорокового дня. Почернела лицом, исхудала, домашние дела забросила. Каждый день на кладбище ходила и у могилы часами просиживала. Когда просто плакала, когда вела тихие беседы с покойным мужем, когда вслух их жизнь вспоминала. И, главное, такой эта жизнь, оказывается, радостной была, что те, кто слышал ее монологи, осуждающе головами качали. Это ж надо иметь такую короткую память! Ни побоев, ни безобразий будто и не было, а имела место идиллия с редкими срывами благоверного… Да и срывался он потому, что характером был слаб, нехорошие люди спаивали…
Смотрел Габриель на все это, смотрел и понял вот что… Первое: люди не понимают своего счастья. Второе: все они неблагодарные твари. И третье: больше он никому помогать не будет. Пусть живут как хотят и мучаются, коль не способны оценить дара Господнего.
И как только он сделал такие выводы, желание быть священником бесследно исчезло. И вспомнились слова Толстого: «Тому не нужен храм, у кого Господь в душе». А коли так – незачем ему оставаться более при церкви. И уж тем паче замаливать грехи неблагодарных прихожан…
Пошли они все!..
Габриель снял с себя массивный крест и рясу, повесил и то и другое на молитвенник. Достав из ящичка для подаяний немного денег, он сунул их в карман брюк. После чего зашел в домик, где обитал эти два года, собрал свой неизменный рюкзак и покинул село навсегда.
Митрофан
– Ломайте! – скомандовал Митрофан и посторонился, давая плотнику подойти к двери. До этого Голушко пытался открыть ее полученным от горничной ключом, но безрезультатно.
Чудик с плеером (Иван Гончаров, насколько Голушко помнил) кивнул и достал из-за пояса маленький ломик. Как он умудрялся слышать то, что ему говорят, не снимая наушников, для Митрофана было загадкой.
– Вы только поаккуратнее, хорошо?
– Естественно, – флегматично ответил плотник. – Иначе стоимость двери из моей зарплаты вычтут…
Он ловко втиснул ломик между дверью и косяком и поднажал. Раздался треск. На крыльцо упало несколько стружек. И дверь отворилась.
– Да вы мастер, – похвалил Гончарова Митрофан.
– Ага. Высшей категории плотник. А занимаюсь всякой ерундой! – хмыкнул тот. В голосе его появились эмоции, а вот физиономия осталась такой же постной. На Митрофана люди с такими лицами тоску нагоняли. Так и хотелось ущипнуть их за нос или за щеки потрепать. А то смотреть тошно!
– Спасибо еще раз, гражданин Гончаров, – Голушко решил поскорее распрощаться с плотником, – теперь вынужден вас попросить удалиться…
Гражданин Гончаров не стал спорить, ретировался. Но взгляд в комнату все же бросил. То есть ничто человеческое, в том числе любопытство, постному плотнику было не чуждо.
– Смотри, Леха, – обратился Митрофан к Смирнову. – Точно щеколда задвинута была… – И он ткнул пальцем в дверной замок. – Так что если Милову отравили, то убийца вышел из бунгало не этим путем…
– Ясно, что не этим, – согласился тот. – Коли батя твой через балкон сюда попал, то убийца (если таковой был) тем же путем отсюда свалил…
– Не думаю, – покачал головой Голушко. – Сигать по балконам опасно…
– Да уж, оступишься и шею в момент сломаешь!
– Я не о том! Заметить могут. Отец взбирался, не опасаясь того, что его засекут, так как не имел преступных намерений… Но если сюда лез убийца… – Митрофан покрутил головой. – Вот окно, через которое лучше всего в дом попасть. За ним – шиповник. А дальше – склон реки. Точно никто не засечет…
Леха кинул взгляд на указанное окно, сравнил положение ручек у задвижек с теми, что на двух других окнах, и вынес вердикт:
– Нет, Митя, тут все чисто!
– Ладно, об этом позже… – Митрофан приблизился к кровати и поманил Смирнова. – Смотри, как лежит…
– Нормально лежит… Естественно…
– Не скажи! – Митрофан склонился над мертвой Миловой. – Мне кажется, ее повернули… После того, как она уснула… Чтоб, как ты сказал, все выглядело естественно…
– С чего ты взял?
– Представь! Женщина решила покончить с собой, выпив снотворное. Она принимает таблетки, ложится, закрывает глаза и ждет смерти.
– Ну и?..
– По статистике, практически девяносто процентов самоубийц принимают одну и ту же позу: ложатся на спину… Многие складывают руки на груди, подсознательно воспроизводя привычную картину…
– Как в гробу, да? – Голушко кивнул, подтверждая его догадку. – Так, может, она такую и приняла, но во сне повернулась.
– Сон под действием снотворного (тем более в такой лошадиной дозе) настолько крепок, что… – Он развел руками и замолчал, ибо Смирнов и так все понял.
– Следов насилия вроде нет, – заметил Зарубин, подошедший к кровати с фотоаппаратом.
– Позвольте это мне решать, – вклинился Ротшильд. Он просто сатанел, когда кто-то пытался делать выводы, которые, по его мнению, мог сделать только он, патологоанатом. – Вот уже вижу небольшой синяк на предплечье… Понятное дело, дилетант его не заметит, но профессионал… – Он самодовольно посмотрел на Зарубина. – В общем, я бы предположил, что жертву насильственно удерживали в кровати…
– Уж если на то пошло, то в нее насильственно впихивали таблетки! – фыркнул Смирнов.
– Это твоя версия…
– А это тогда откуда взялось? – спросил Зарубин, ткнув пальцем в вырванный из блокнота листок. Он был розового цвета, с сердечками по углам, а по центру красивым ровным почерком были написаны какие-то строки. – Предсмертная записочка, судя по всему…
