квартиру на первом этаже полуразрушенного дома. Там, кроме стариков-хозяев, был их сын Нюня, которого я легко узнал, и его жена Фира, которая была на голову выше мужа. Её я видел впервые. Мы познакомились с ней, а с Нюней расцеловались, как с родственником, с которым много лет не виделись. Последний раз мы встречались в памятном 1939-ом году, когда они приезжали с Зюней в Красилов в отпуск. В том году началась Вторая мировая война, был заключен злополучный пакт о ненападении с фашистской Германией и наши войска вошли в Польшу, которую поделили пополам с Гитлером.
Нюня мало изменился за это время, хоть и воевал всю войну и получил несколько тяжёлых ранений. Он носил такой же берет, как и до войны, и остался таким же швицером, как и тогда. Закончив институт связи, работал на Одесской телеграфной станции, где пользовался большим уважением и был помещён на Доску Почёта.
Я долго допрашивал его о Зюне, но ему было известно о нём ровно столько, сколько и мне. Он распрощался с ним в первый день войны и больше о нём ничего не слышал. Единственное, что удалось узнать, что в педагогическом институте, где Зюня учился, создан комитет по подготовке к десятилетию окончания института студентами выпуска довоенного 1940-го года. Мы договорились разыскать членов этого комитета для поиска какой-то информации о Зюне.
Хозяйка дома Эстер была на несколько лет старше Янкеля, страдала болезнью ног и еле передвигалась по квартире, но ещё хозяйничала на кухне. Она приготовила типично еврейский обед с бульоном и курицей с фасолью, угощала нас чаем с лимоном и домашним вишнёвым вареньем. За обедом Туллеры долго рассказывали о жизни в эвакуации, о тревоге за своего единственного сына, о голоде и болезнях, что перенесли за эти годы.
Янкель рассказал о ком знал из жителей Красилова, уцелевших в годы войны. Их оказалось не больше десятка. О Фишбергах и Зильбершмитах я и сам узнал после недавней поездки на Родину, а вот о Гольцфарбах мне ничего раньше не было известно. Из всей большой их семьи в живых осталось только два сына, которые пришли с войны инвалидами. Старший жил в Баку, где учился на юридическом факультете, а младший, Ростик, что был со мной в одной школе и лучше всех играл в шахматы, учился теперь здесь, в Одессе, в институте иностранных языков и жил в общежитии, недалеко от нашего института. Он был тяжело ранен в ноги и ходил на костылях. Я рад был узнать о Ростике и решил немедленно его разыскать.
А ещё больше обрадовала меня весть о моём двоюродном брате Изе Моверман и его сестре Мане. Дед Янкель показал мне письмо от Изи из Берлина, в котором он сообщал, что его демобилизуют в июле и он хотел бы поступить в Одесский университет. Изя писал, что Маня в начале войны эвакуировалась в Ашхабад, закончила там университет и работает учителем истории в одной из школ города. Он только недавно разыскал её с помощью Центрального справочного бюро, что тогда находилось в Бугуруслане, Чкаловской области. Они мечтали поскорее встретиться и были бы очень благодарны, если бы Туллеры разрешили им, хоть на короткое время, остановиться у них. Янкель дал согласие и ждал их в начале июля.
До позднего вечера продолжалась встреча с этими добрыми и отзывчивыми людьми - моими земляками из Красилова.
84
Ростика Гольцфарба в общежитии Иняза знали все. Меня провели в Красный уголок, где он склонился над шахматной доской. Ростик не сразу меня узнал, но когда, наконец, вспомнил, был очень рад встрече. Мы долго сидели в комнате общежития и вспоминали Красилов, общих друзей, школу. Мы учились вместе ещё в еврейской школе, но он был на год старше меня и успел закончить не четыре класса, как я, а шесть. Первые четыре года он тоже учился у Мура и знал о нём намного больше, чем я. Поведал он мне подробности его жизни и трагической гибели в оккупированном немцами Красилове. В сентябре 1941-го года он организовал класс для еврейских детей дошкольного возраста и учил их читать и писать на идиш. Всё это делалось нелегально и долго немцы и полицаи ничего не знали о подпольной школе. Детишки учились у Мура с удовольствием и свято хранили тайну о своих занятиях. Больше месяца действовала школа Мура, пока полицаи не узнали о её существовании. Они застигли его на месте «преступления», повели на допрос, откуда он уже не возвратился.
Много другого рассказал мне Ростик о наших общих знакомых, друзьях и о теперешней жизни в Красилове, где он побывал недавно во время летних каникул. Там вновь открыли Дом культуры, разрушенный во время войны, где по вечерам собирается местная молодёжь и лётчики с военного аэродрома. Многие красиловские девушки встречаются с военными и затем выходят замуж за них. Эта информация серьёзно встревожила меня, так как в Красилове тогда жила Полечка, которой уже исполнилось восемнадцать. Как потом оказалось, тревога эта была не напрасной.
Самым любимым занятием для Ростика по-прежнему были шахматы, он не упускал случая сыграть партию с новым партнёром. Я не стал исключением из этого правила и он продемонстрировал мне свой возросший уровень игры, выиграв у меня две партии подряд.
В войну Ростик служил на флоте, но о службе морской рассказывал неохотно. Был он рядовым матросом и терпел много издевательств от своих дружков по службе из-за своего еврейского происхождения.
Жил он довольно бедно и носил до сих пор всё ту же морскую форму, в которой его демобилизовали осенью прошлого года и которая к тому времени была уже изрядно поношена.
Мы оба были рады встрече и с тех пор у меня стало одним другом больше. Коле, Ромке и Косте мой школьный товарищ Ростик пришелся по душе, они его почему-то прозвали Бык и только так называли. Может они ему такое имя дали из-за его большого крючковатого носа, что по английски пишется ВЕАК, а
звучит, как БИИК, может они таким образом посмеивались над его плохим английским произношением, что было его главной проблемой в институте иностранных языков, где он избрал английский своей будущей специальностью, может им необычное имя Ростик не очень понравилось. Как бы там ни было, но иначе как Бык его никто из нас теперь не называл, и он на это совсем не обижался. Ему это даже нравилось.
Мои друзья тоже понравились Ростику и теперь всё свободное от учёбы время он проводил с нами. Он часто бывал у нас в общежитии, ходил с нами в кино, на пляж, в клуб института, где даже стал участником нашей самодеятельности. Полюбил нашу «фирменную» мамалыгу, которую мы ежедневно готовили на ужин, и вскоре научился готовить её не хуже нас.
Наша дружба с Ростиком продолжалась до окончания института. Он был добрым, честным и очень общительным парнем. Когда я уезжал из Одессы после окончания института он был уже на четвёртом курсе, а через год его направили учителем английского языка в сельскую школу Одесской области и я, к сожалению, потерял с ним связь.
85
В институте Филатова я находился всего одну неделю. Там мне удалили мелкие осколки из области глаза, представлявшие опасность для зрения, назначили медикаментозное лечение и направили в Одесский институт челюстно-лицевой хирургии для пластических операций в области незрячего глаза с целью его протезирования и по восстановлению отсутствующей верхней части носа. В направлении на имя профессора Франкенберга указывалось, что после пластической лицевой хирургии будет продолжено лечение в институте им. Филатова.
Борис Ефимович Франкенберг был известен до войны, как один из лучших хирургов Одессы. Он выполнял сложные хирургические операции на внутренних органах и конечностях и его знали далеко за пределами города. В годы войны, когда многие фронтовые ранения требовали пластической хирургии, он стал выполнять такие операции и достиг в этом совершенства. Об искусстве Франкенберга писали союзные и зарубежные журналы и газеты. В Одессу для выполнения пластических операций приезжали люди со всей
