И одна из пленительниц спальни его, Та, что взору являла красы торжество, Пораженная сглазом, охвачена жаром, Заметалась в недуге настойчивом, яром. Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь. Ни одно из лекарств не сумело помочь. А прекрасный царевич, — скажу я не лживо: Трепетал кипарис, будто горькая ива. Увидав, что душа его жаркой души Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» — И, стремясь не испить чашу горького яда, На красотку не бросив померкшего взгляда, Безнадежности полный, решил он: в пути, Что из мира уводит, покой обрести. За изгибами гор, что казались бескрайны, Был пустыни простор, — обиталище тайны. В ней пещеры и бездны. По слову молвы, Там и барсы таились, и прятались львы, В этой шири травинку сыскали б едва ли, И Пустынею Смерти ее называли. Если видел на свете лишь тьму человек, В эту область беды он скрывался навек. Говорили: «Глаза не узрели доныне Никого, кто б вернулся из этой пустыни». И царевич, теряющий розу свою, Все хотел позабыть в этом страшном краю. Но, смятенный любимой смертельным недугом, Был царевич любим благодетельным другом. Ведал друг, что царевич, объятый тоской, Злую смерть обретет, а не сладкий покой. Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой, На царевича меч свой занес он с отвагой. И не узнанный им, разъяренно крича, Он свалил его наземь ударом сплеча. С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало, На царевича лик он метнул покрывало. И, схвативши юнца, что стал нем и незряч, На коне он в свой дом с ним направился вскачь. А домой прискакав, что же сделал он дале? Поместил он царевича в темном подвале. Он слугу ему дал, но, спокоен и строг, Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег. И царевич злосчастный, утратив свободу, Только хлеб получал ежедневно и воду. И, бессильный, глаза устремивший во тьму, С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму, Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом. Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?! А царевича друг препоясал свой стан
