— Если так, друг мой, с вашей стороны было не слишком остроумно полюбить актрису!
В эту минуту шутовская физиономия Рагаша просунулась в полуотворенную дверь, и он продекламировал с интонацией Прюдома[173]:
— Прекрасная дама, позволено ли будет проникнуть к вам?
Лорд Эннендейл встал и, сказав: «Прошу извинить, у меня с госпожой Фостен деловой разговор», — резко захлопнул дверь.
Сделав это в порыве раздражения, побороть которое он был не в силах, английский лорд, воспитанный человек, громко простонал: «О! О! О!..», словно этот неприличный поступок совершил кто-то другой, а потом обратился к Фостен:
— Если желаете, я верну его, сударыня… и принесу ему свои извинения…
Актриса пожала плечами, как бы говоря, что Рагаш глубоко ей безразличен, потом подошла к любовнику и, взяв его за руки, сказала, вглядываясь в него:
— Друг мой, вы, кажется, сходите с ума?
— Нет, я просто ревную.
— К кому?
— Ко всем!
— Так, может быть, и к публике тоже?
— И к публике, — вполне серьезно ответил возлюбленный Жюльетты.
— В таком случае вам остается только потребовать, чтобы я немедленно оставила сцену!
— Жюльетта, я ничего от вас не требую… а если я страдаю, то это касается одного меня.
Звонок, призывавший актрису на сцену, помешал ей ответить.
XXXVI
Фостен лежит на кушетке, неодетая, непричесанная; она не в духе, у нее взвинчены нервы. Хмурая, поглощенная своими мыслями, она не отвечает на нежные расспросы лорда Эннендейла, и в конце концов тот разворачивает огромную английскую газету, где материала для чтения может хватить на целую неделю.
— Так вы, значит, не знаете, — неожиданно говорит актриса, хлопая рукой по газете, которая летит на пол, — вы, значит, не знаете, что театр для меня все… что я не представляю себе, как могла бы прожить день, если бы не была уверена, что вечером буду играть?.. У вас, англичан, не понимают, что такое страсть артиста к своему делу… и вам, вероятно, показалось бы вполне естественным, если бы я бросила сцену так же легко, как расстаются с табачной лавкой.
— Но ведь я никогда не просил вас об этом, Жюльетта.
— Не хватало еще, чтобы вы прямо попросили меня об этом… Ах, дорогой мой, несмотря на всю мою любовь к вам, мне пришлось бы ответить: «Нет, тысячу раз нет!.. Большая актриса, такая, как я, не так-то просто подает в отставку!..» Да, вы действительно не просили меня об этом открыто, но…
— Я не только не просил вас об этом, но даже… Нет, я слишком хорошо понимаю, что моя любовь не может заполнить пустоту, которую создал бы в вашей жизни уход из театра… И если бы вы сами захотели бросить сцену, я сделал бы все, чтобы вас удержать.
— О да, конечно, вы бы сделали все, чтоб меня удержать… Право же, мужчины — удивительный народ… Но если всякий раз, как я играю, у вас похоронный вид…
— Ах, это опять намек на ту историю.
— Если оттого лишь, что я приветливо разговариваю с кем-либо, вы сейчас же, выражаясь языком трагедии, начинаете терзаться муками ревности…
— Но, дорогая моя, я…
— Если вы разбиваете мои чашки, когда кто-нибудь говорит мне «ты»…
— Моя маленькая Жюльетта…
— И если, наконец, вы страдаете оттого, что публика аплодирует мне, — вы ведь сами говорили мне это… Говорили вы мне это или не говорили?
— Я был неправ… но обещаю вам, что это не повторится.
— И вы думаете, что очень весело видеть рядом с собой несчастного страдальца, чьи страдания служат вам постоянным укором… страдальца, который как будто все время говорит вам, что ваша любовь не способна на жертву… что вы… словом, что вы бесчувственная… Нет, мой милый, все это очень неприятно!
И с недобросовестностью, присущей женщине, когда она раздражена, Фостен, извращая ответы своего любовника, сумела придать им совершенно превратный смысл, а потом стала придираться к выражению его лица, ко всем его жестам и, ухитряясь вплести в этот спор множество вещей, не имевших к нему никакого отношения, долго еще терзала собеседника, буравя его молчание своими воинственными нападками.
XXXVII
— Кто же она? — спросила Фостен у одного соотечественника лорда Эннендейла, который, не прекращая разговора с хозяином дома, в то же время с глубочайшим вниманием рассматривал ногу одной из лошадей, пока наконец не выпустил ее из рук.
Это был час приема посетителей, желающих осмотреть конюшни, только что прибранные с той чрезмерной тщательностью, какая характерна для кокетливого убранства конюшни англичанина. Три разноцветные циновки, наложенные одна на другую (первая — из плетеной соломы натурального тона, вторая — зеленая, напоминавшая ливрейные цвета дома, третья — окаймленная красными полосками), выступали из-под подстилки и составляли веселую гамму светлых тонов. Весь пол был усыпан мелким песком; по краям шла рамка из песка цветного, а посередине, тоже из песка разных цветов, был сделан узор, изображавший старинный герб рода или, вернее, герб более скромный, так сказать, более домашний, без покровов с завитками, без мантий пэра, без геральдических подпорок, — герб, сведенный лишь к щиту и девизу.
— Вы спрашиваете, кто она? — повторил англичанин, оборачиваясь к Фостен. И он назвал ей актрису, слывшую одной из остроумнейших женщин Парижа. — Так вот, — добавил он, — как я только что говорил моему другу… мне, конечно, хотелось стать ее любовником… но это было для меня на втором плане. Главное, чего я хотел, это чтобы у нас с ней был ребенок — отпрыск, сочетающий в себе все то острое и пикантное, что кроется в мозгу этой очаровательной женщины, и ту уравновешенность, которая есть во мне, подданном Великобритании. Согласитесь, что такое сочетание могло быть весьма оригинальным… весьма забавным… совершенно необычным… Вы, наверное, скажете, что это чисто английская затея, не так ли?.. Однако трудность оказалась в том, что она охотно соглашалась сделать меня своим любовником, но… но вовсе не желала, чтобы я стал отцом.
— И вам так и не удалось переубедить ее?
— Под конец удалось… с помощью уговоров, дипломатии и денег… но ребенка так и не получилось… Я жалею, о, я очень жалею, что опыт не удался.
Фостен оставила обоих друзей с лошадьми, а сама перешла в stable-yard,[174] где содержалась целая коллекция собак всевозможных пород. Здесь она взяла на руки Дика, собачку Бланшерона, громко залаявшую от восторга, и унесла ее в гостиную, которая теперь сообщалась с конюшнями застекленной галереей.
Рассеянно гладя одной рукой собаку, она раскрыла другою «Андромаху»[175] — трагедию, в которой ей вскоре предстояло снова играть роль Гермионы.
В гостиную вошел лорд Эннендейл. Актриса продолжала читать.
— Мой приятель показался вам, должно быть, большим оригиналом? — небрежно уронил
