хорошо, счастливо, как от несчастной любви, когда ее вспоминаешь через много лет. Что-то шевельнулось в сердце, захотелось, чтобы здесь, у костра, оказалась Вита и чтобы неверные тени бегали по ее лицу.
Он поднял голову. Вита сидела по другую сторону костра, смотрела на огонь. Ошуюю и одесную от нее расположились Вита-горничная и Вита-официантка. По лицам всех троих скакали быстрые тени. Калинов разглядывал лицо жены. В неверном свете догорающего костра оно казалось ему незнакомым, потерянным, забытым, у глаз резвились морщинки, рыжая челка ниспадала на лоб, длинные ресницы луками загибались кверху. Какая-то мысль колотилась Калинову в мозг, но он отогнал ее, замотал головой.
— Постарела я, правда? — сказала Вита.
— Неправда, — соврал Калинов.
Вита покачала головой:
— Не обманывайся.
— Ну а если и постарела, так что?
В глазах Виты блеснули искорки слез. Блеснули и исчезли. Надо было что-то сказать, но слов не находилось. Молодые Виты молчали тоже, но вполне возможно, что в этой мизансцене им была определена роль статисток. Троица смотрелась, как мамаша с дочками: одинаковые волосы, одинаковые глаза, одинаковые ресницы. Вот только… И тут Калинова как громом поразило. До него вдруг ДОШЛО, что это не мать с дочерьми; до него ДОШЛО, что и мать и дочери — это один и тот же человек. Он неожиданно для себя увидел в этой сорокалетней женщине обеих молодых девиц. Конечно, время замаскировало их в ней, но они тут присутствовали. Был в ней их голос, из взгляд, их жесты, их желания, и все трое были — ОНА!
И как только он понял это, все три женские фигуры совместились в одну, и Калинов увидел в ней то, что давно перестал различать — ЖЕНЩИНУ. Боже мой, подумал он, когда же рыжеволосая тростиночка с изумрудными глазами превратилась для меня в привычную постельную принадлежность? Как одеяло или наволочка… Ему вдруг захотелось сказать ей что-нибудь особенное, такое, чтобы и она увидела в опытном, требовательном, уверенном в себе самце того жизнерадостного парня, какого придумала себе четверть века назад. И удивился, почему он сам ни с того ни с сего стал смотреть на нее совсем другими глазами, ведь он- то ее себе не придумал, он видел ее такой, какой она и была.
Сказать он ничего не успел. Она начала таять, словно кто-то выключил голографический проектор. А потом и костер задуло мощным неощутимым порывом неприлетавшего ветра. И навалившаяся со всех сторон темнота сказала ему: вокруг что-то изменилось. А может, не только вокруг, но и внутри него… И вообще, главное в том, что все-таки похищения не было, а было, по-видимому, «исчезновение по сговору между мнимой жертвой и сообщником». Или сообщниками. И он будет не он, если не узнает причины этого сговора. Пусть даже для решения проблемы ему придется проторчать в Дримленде не один десяток лет. Земная жизнь, во всяком случае, сумеет его подождать…
И если придется применить силу, что ж, он готов. Но только, конечно, не против Виты!
Он вспомнил всю цепочку своих приключений в Дримленде, и истина наконец-то толкнулась к нему в сознание. Он вспомнил Аничков мост, бывший когда-то исключительно важным для них обоих: возле одного из вставших на дыбы коней Калинов-подросток назначал своей рыжей подружке свидания. Он вспомнил, какой разной была Вита в их первые ночи — то дьявольски распущенной, то пуритански-целомудренной, и он не знал, что ждет его в очередной постельной игре, и это несло в себе особую прелесть и особое удовольствие…
Много чего он вспомнил, сидя в безглазой тьме, вся их совместная жизнь прошла перед ним — этап за этапом, событие за событием, желание за желанием, — и причина его пребывания здесь стала ему совершенно ясной. Кто-то — а кто, еще предстоит выяснить, — очень желал, чтобы он снова влюбился в свою первую жену. И Калинов поразился, как же это до него не доходило раньше. Ведь это и пацану было бы понятно, а уж если брать опытного сорокалетнего повидавшего виды мужчину, непосредственно связанного с работой спецслужб… Да уж, подобной толстокожести он от себя никак не ожидал. Не зря говорят: близкое лучше видится на расстоянии. И что имеем — не храним, потерявши — плачем… Он, правда, до сих пор и не догадывался о какой-то потере. И даже похищение Марины не раскрыло ему глаз. Изо дня в день он твердил себе, что одну женщину нельзя четверть века любить одинаковой любовью — пылкая влюбленность перерастает в обстоятельное, мудрое чувство… И вообще, раз она для него до сей поры сексуально привлекательна, значит, он все еще любит ее. Вот так…
Теперь понятно, почему мысль о разводе не показалась ему кощунственной. Он попросту обманывал себя, оправдываясь внешними обстоятельствами. Причина же оказалась внутри… Любовь не бывает мудрой, а секс без чувства и вовсе не любовь. Последние десять-одиннадцать лет его чувство к Вите умирало, а он этого даже не заметил. Нет, иногда, конечно, возникала такая мысль, но потом вдруг начинало казаться, что прима по-прежнему дорога ему, что без нее ему стало бы плохо, что он бы постоянно вспоминал о ней… И невдомек было, что так вспоминают старые, изношенные, хоть и УДОБНЫЕ ботинки. И если новые хороши, если новые красивы, то те лишь привычнее. ПРИВЫЧНЕЕ и ничего больше!.. Эх, господа, любовь — величайшее благо, но любовь, ставшая привычкой, — это уже величайшая МЕРЗОСТЬ. Наверное, потому они и несовместимы — любовь и привычка, — и, наверное, потому любовь умирает, как только появляется привычка. А потому боритесь в любви с привычкой, и что бы вы ни делали, дабы победить ее, все будет только на пользу прекрасному чувству. Любая крамола, любые отвергаемые ханжами выходки — если они способствуют процветанию любви — да здравствуют!..
Калинов крякнул. Такие мысли были для него не новы, но он впервые обратил их к себе, к своей собственной жизни. Воистину, врачу, исцелися сам!.. Воистину, сапожник без сапог!
Ну ладно, сказал он себе. И дураку понятно, что меня здесь соблазнили моею собственной женой. Вопрос, кому это нужно?.. Конечно, это нужно ей самой. Наверное… Если она меня все еще любит… Зададим вопрос по-другому: не «кому это нужно?», а «кто инициатор происходящих событий?» И ответ «Вита» сразу же становится маловероятным. Потому что есть в разыгрываемом спектакле понимание мужской психологии. Вита выстроила бы все разыгрываемые сцены совершенно иначе. Впрочем, одна сцена была срежиссирована ею — рыцарская схватка. Все остальное — не ее. Все остальное — этих двух субчиков, Джоса и Медовика. Как бы они ни прятались за покатые женские плечи, как бы не намекали на Витины желания, как бы ни старались обвинить в происходящем его самого, Калинова… А вот с ними можно поговорить и с позиции силы: не сахарные — не растают…
Стремление оформилось, созрело и стало неотвязным. И тьма вокруг исчезла. Зато под мышкой появилась кобура с парализатором, а в кармане заряженный серебряными пулями пистолет. И Калинов понял, что волшебная палочка начала наконец выполнять его желания. А стало быть, исполнится и главное желание — взять за селезенку двух субчиков. Надо только пожелать… И он пожелал.
Вокруг начал выстраиваться его служебный кабинет, стены вытекали из серого тумана, стыковались друг с другом, тянули за собой из небытия мебель и аппаратуру. Эти декорации не показались ему подходящими, и он загнал их назад, в серую пелену. Тогда оттуда выплыла обстановка семейного спортивного зала: шведская стенка, гимнастические снаряды, большой ковер, на котором однажды ночью… Это тоже было явное не то. А потом из тумана явился холм, обычный холм, заросший по-весеннему зеленой травкой. Этого холма в своей жизни Калинов не помнил и потому согласился с подобной сценической площадкой. Не пришлось долго ждать и актеров. Появились Джос и Медовик, возлегли на травку а ля римские патриции.
Калинов достал из кобуры парализатор, взял субчиков под прицел, заявил спокойно:
— Пора бы нам побеседовать по-серьезному.
Субчики не испугались, не вскочили, не запросили пощады. Джос сел, подтянул к груди колени. Медовик продолжал возлежать а ля.
— Решительный парень, — сказал Джос Медовику. — Он мне все-таки нравится.
— И мне, — отозвался Медовик.
Калинов вдруг словно со стороны увидел всю сцену: лежащего Медовика, сидящего Джоса и себя, нависшего над ними, с парализатором в руке. Этакий охранник с пленниками. Вот только неизвестно, кто кого взял в плен. И не похоже ли это, скорее, на двух взрослых, играющих с ребенком в казаки-разбойники? Он засунул парализатор в кобуру и лег рядом.
— Так-то лучше! — пробормотал Медовик.
А Джос сказал:
