мне завтрак, сообщил, что ты придешь позже, поскольку Курц болен и ты, как обычно, с ним, в его комнате. Ведь роботы не лгут.
— Этот робот тоже не лгал. Я была там.
— Почему?
— Чтобы скрыть его от тебя. Он в очень плохом состоянии, — сказала Сина, — и не хочет, чтобы его беспокоили. Я знала, что если бы я сказала тебе, что он дома, ты захотел бы его увидеть. У него недостаточно сил, чтобы принимать гостей. Это была невинная ложь, Эдмунд.
— Что с ним?
— Точно неизвестно. Видишь ли, на этой планете осталось не слишком много медицинской аппаратуры. У меня есть, конечно, диагностат, но на этот раз он не дал достаточной информации. Думаю, что могла бы описать его болезнь как разновидность рака. Только это не рак.
— Ты можешь описать симптомы этой болезни?
— Что это тебе даст? Его тело начало изменяться. Он превратился в нечто странное, отвратительное и жуткое. Подробности тебе ни к чему. Если ты считаешь, что с Дикстрой и Полин произошло нечто чудовищное, то ты был бы потрясен до глубины души, увидев Курца. Но этого я тебе не позволю. Я так же должна оберегать тебя от него, как и его от тебя. Для тебя будет лучше, если ты его не увидишь.
Сина присела на камень, скрестив ноги, и начала расчесывать мокрые спутанные волосы. Гандерсен подумал, что она никогда не была столь прекрасна, как в это мгновение, одетая лишь в лучи солнца. Эту картину омрачало лишь одно пятно — холод в ее глазах. Неужели из-за того, что она каждый день видит чудовище, в которое превратился Курц?
— Курц наказан за свои грехи, — после долгой паузы сказала Сина.
— Ты действительно в это веришь?
— Да, верю, — ответила она. — Верю, что существуют грехи, и существует расплата за грехи.
— И что где-то высоко на небе сидит старец с седой бородой и записывает дурные поступки каждого — тут прелюбодейство, там ложь, тут обжорство, а там тщеславие? Что он правит миром?
— Понятия не имею, кто правит миром, — сказала Сина. — И вообще, правит ли им кто-нибудь. Пойми, Эдмунд: я не пытаюсь переносить средневековое богословие на Белзагор. Я не буду клясться Отцом, Сыном и Святым Духом и утверждать, что до всей Вселенной действуют одни и те же фундаментальные законы. Я просто говорю, что здесь, на Белзагоре, мы живем в соответствии с некоторыми моральными принципами, свойственными для этой планеты, и если кто-то чужой появится на Белзагоре и эти принципы нарушит, он об этом пожалеет. Это не наш мир, он никогда им не был и никогда не будет. Мы живем здесь под постоянной угрозой, поскольку не понимаем царящих здесь законов.
— Какие грехи совершил Курц?
— Мне пришлось бы целый день их перечислять, — ответила она. Некоторые грехи он совершил в отношении нилдоров, а некоторые — в отношении собственной души.
— У нас у всех на совести грехи в отношении нилдоров, — заметил Гандерсен.
— В некотором смысле да. Мы гордые и глупые, R не хотим видеть их такими, какие они есть, и немилосердно их эксплуатируем. Это, конечно, грех. Грех, который наши предки совершали на всей Земле задолго до того, как мы завоевали Космос. У Курца, однако, было больше возможностей грешить, чем у всех прочих — ибо он был в большей степени человеком. Когда приходит грехопадение, ангелы падают с очень большой высоты.
— Что делал Курц с нилдорами? Убивал их? Резал на куски? Бил?
— Это грехи против их тела, — сказала Сина. — Он поступал хуже.
— Как же? Скажи.
— Ты знаешь, что происходило на биостанции, расположенной к югу от космопорта?
— Я работал там несколько недель с Курцем и Саламоне, — сказал Гандерсен. — Давно, когда я был еще новичком на этой планете, а ты — маленькой девочкой на Земле. Я видел, как они оба выманивали змей из джунглей, брали у них яд и давали пить нилдорам. И сами тоже пили.
— И что тогда происходило? Он покачал головой.
— Я никогда не мог этого понять. Когда я попробовал как-то раз вместе с ними, у меня возникло впечатление, что мы все трое превратились в нилдоров, а трое из них превратились в нас. У меня был хобот, четыре ноги, бивни и гребень. И все выглядело иначе, так как я смотрел глазами нилдора. Потом все кончилось, и я снова оказался в собственном теле, но меня преследовало страшное ощущение вины и стыда. У меня не было возможности выяснить, что это — действительно телесная метаморфоза, или только галлюцинация.
— Галлюцинация, — сказала Сина. — Благодаря яду ты открыл свой разум и душу и проник в сознание нилдора, а в то же самое время нилдор проник в твое сознание. Какое-то время нилдор считал себя Эдмундом Гандерсеном. Для нилдора это переживание, подобное экстазу.
— Значит, в этом заключался грех Курца? В том, что он приводил нилдоров в экстаз?
— Змеиный яд, — объясняла Сина, — используется также во время церемонии повторного рождения. То, чем занимались ты, Курц и Саламоне в джунглях — жалкая, крайне жалкая имитация повторного рождения. Нилдоры принимали в ней участие, но для них это было святотатством, причем по многим причинам. Во-первых — это происходило не в соответствующем месте. Во-вторых — не были исполнены соответствующие обряды. В-третьих церемонией руководили люди, а не сулидоры, и поэтому все происходящее превращалось в пародию на высшее священнодействие, какое только бывает на этой планете. Давая нилдорам яд, Курц заставлял их участвовать в чем-то дьявольском. Воистину дьявольском. Редкий нилдор устоит против подобного искушения. Курц находил удовольствие как в галлюцинациях, которые вызывал яд, так и в искушении нилдоров. Думаю, что это доставляло ему еще большее наслаждение, чем галлюцинации. Это самый тяжкий его грех — он склонял невинных нилдоров к тому, что на этой планете считается вечным проклятием. В течение двадцати лет на Белзагоре он хитростью заставил сотни, а может быть, тысячи нилдоров разделить с ним чашу с ядом. Наконец, его присутствие стало невыносимым, а страсть творить зло уничтожила его самого. Теперь он лежит наверху, не живой и не мертвый, но уже не угрожает кому-либо на Белзагоре.
— Ты хочешь сказать, что инсценировка местного аналога Черной Мессы довела Курца до такого состояния, что ты прячешь его даже от меня?
— Я в этом убеждена, — сказала Сина. Она встала, потянулась и кивнула Гандерсену. — Идем домой.
Они шли обнаженными через сад, рядом друг с другом, будто это был первый день творения, а тепло ее тела и тепло солнца возбуждали его страсть. Дважды у него возникала мысль о том, чтобы повалить ее на землю и утащить в экзотические заросли, и дважды он сдерживал себя, сам не зная почему. Когда до дома оставалось полтора десятка метров, он вновь ощутил растущее внутри него желание. Он повернулся и положил руку ей на грудь. Она не оттолкнула его.
— Скажи мне сначала еще одно, — попросила она.
— Если смогу.
— Почему ты вернулся на Белзагор? Но только правду. И что влечет тебя в Страну Туманов?
— Если ты веришь в грех, — ответил он, — ты должна верить и в возможность его искупления.
— Верю.
— Так вот, у меня на совести тоже есть грех. Может быть, не столь тяжкий, как грех Курца, но он не дает мне покоя, и я вернулся сюда, чтобы его искупить.
— В чем же ты согрешил?
— Я согрешил против нилдоров самым обычным образом: я содействовал их порабощению, ставил себя выше них, не признавал их разума и их внутреннего мира. А особенно я согрешил в том, что помешал семи нилдорам вовремя попасть на место повторного рождения. Помнишь, когда прорвало плотину Монро, и я заставил этих семерых паломников работать? Мне пришлось применить лучемет, чтобы они подчинились, и они пропустили повторное рождение. Я не знал, что если они опоздают на повторное рождение, то потеряют свою очередь. Но даже если бы и знал, мне бы не пришло в голову, что это имеет для них такое значение. Один грех влечет за собой второй. Я уехал отсюда с нечистой совестью. Семерка нилдоров преследовала меня во сне. Я понял, что мне придется вернуться и попытаться очистить свою душу.
— Какое искупление ты имеешь в виду? — спросила она.
