Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Мурмаши не­множко в тыл, чтобы переучивать полк. Я принял эскад­рилью. Знаешь, из кого она состояла? У меня был за­меститель, капитан, получивший 10 лет условно за тру­сость. Ему дали возможность летать, мол, если еще провинишься, то пойдешь в штрафбат. И еще был под моим началом командир звена, офицер, а остальные летчики только из училищ прибыли сержантами, в об­мотках, в ботиночках, в шинелишках. Стал я с ними бе­седовать, спрашиваю: «Какой у вас налет?» Старший из них объясняет: «Летали мы на И-16, у меня самый боль­шой налет: 10 самостоятельных полетов. Остальные сделали 3—5 полетов». Вот такие летчики! Разве можно на фронт присылать таких?!

А знаешь, как подготовка наших летчиков проходи­ла? В начале войны был запрещен высший пилотаж! Когда я переучивался на И-16, так Новожилову говорю: «Покажи, как бой вести, я же после «СБ», там никакого пилотажа». Он отвечает: «Во-первых, пилотаж запре­щен, во-вторых, в бой попадешь — сам будешь кру­титься как надо. А не сможешь — значит, собьют». Вот такое обучение! Но я-то хоть имел опыт, большой об­щий налет днем и ночью, а эти пришли... Их надо было еще год учить! Не меньше! В последующем были соз­даны так называемые запы. Но и там недостаточно учи­ли. Там должны были обучать воздушному бою и всему прочему, но в запах жаловались, что горючего не дают, запчастей на самолетах нет, все шло на фронт.

А ведь 20-й полк летал на «киттихауках». Вот этих сержантов надо было переучивать на них. «Киттиха-ук» — сложный самолет. На разбеге, если резко взять ручку, чтобы поднять хвост, его начинает разворачи­вать. Так же и при посадке. А как только он начинает разворачиваться, накреняется и ломает консоль. Каж­дый полет молодые ломают самолеты... Потом я все-таки сбежал с этого полка. Что я буду делать с этими сержантами? Убьют же! Подобрал четверых летчиков, получше, и перебрался опять в 19-й гвардейский полк, где возглавил третью эскадрилью.

Мы чуть позднее молодежь так старались вводить. Брали по одному человеку в группу из 6—8 самолетов. И то однажды был такой случай. Взяли одного ведомым к командиру эскадрильи Мироненко. Завязался бой. Этот новичок ошалел, уцепился за Мироненко и стре­ляет по нему. То есть он уже не различал, где какой са­молет. Мы ему кричали по радио, а тут же бой идет, не до этого, а он еще и по нашим стреляет. В конце кон­цов немец зашел и сбил его. Вот такой был случай.

— У вас основная результативная боевая работа связана с 1942 годом?

— Да. Основная интенсивность боевых действий на Севере была в 1941—1942 годах. Тогда немцы рвались к Мурманску. А потом были уже эпизодические бои. Но все равно потери шли... Бочков погиб. Иван был хоро­шим парнем. Он до войны был в 147-м полку, считался плохим летчиком. Отличником он не был, но и хулига­ном не слыл. Говорили, что был он какой-то забитый. У него была симпатичная жена, но блядь, извини за вы­ражение. Со всеми гуляла... А когда война началась, все семьи были эвакуированы. Оставшись без жены, Иван стал летать хорошо, выпрямился: такой красивый парень, все девки вокруг него крутились. Но он скром­ный был в этом плане и хорошо воевал, получил звание Герой Советского Союза. И вот погиб... Как, я не знаю.

Кроме того, в конце 1942 года меня второй раз под­били, и пришлось мне садиться на лес. В итоге сломал позвоночник. Хорошо еще, что приземлился недалеко от аэродрома и меня тут же начали искать. Если бы не нашли, я, наверное, там бы и замерз, поскольку из-за травмы позвоночника сам вылезти из кабины я не мог. Сейчас на кагэбистов бочку катят, а у нас был предста­витель Смерша, бывший инженер из Ленинграда, хоро­ший мужик, старше меня. Я с ним дружил до самой его смерти. Так вот он возглавил группу поиска, которая меня вытащила.

Пока меня не было, командир полка Новожилов 12 марта 1943 года угробил почти всю мою эскадри­ лью. Немножко вернусь назад в своем рассказе. В са­мом начале войны полком командовал Николай Ивано­вич Шмельков, но он у нас пробыл недолго, и команди­ром стал Георгий Александрович Рейфшнейдер.

Командир полка Георгий Рейфшнейдер у самолета Р-39 «Аэрокобра»

Он сам летал не часто, но умел организовать бое­вую работу. Он первый стал проводить разборы каждо­го боевого вылета, вырабатывать вместе с летчиками тактику действий. Он не указания давал, а позволял летчикам принимать решения. Поэтому при нем полк здорово поднялся. В середине 1942 года Рейфшнейде-ра, сменившего фамилию на Калугин, забрали коман­диром дивизии штурмовиков. Ходил тогда такой анек­дот. Один говорит: «У нас командир дивизии Калугин, такой толковый». Второй: «До чего ваш Калугин похож на нашего Рейфшнейдера». Мы просили поставить ко­мандиром полка Кутахова, но назначили Новожилова. Это был «колхозник», уже в то время практически пожи­лой дед. Он страшно боялся начальства, и если что ска­жут сверху, так спешил выполнять, не думая. В тот день ему позвонили на командный пункт, приказали поднять эскадрилью. Он дал ракету в воздух, не глядя, что кру­гом немцы ходят. На взлете сбили четверых. Вот гово­рят, что немцы были рыцарями. У меня ведомым был Ивченко, такой высокий, симпатичный парень, я из 20-го полка его забрал. Так он сел вынужденно на озеро. Как сядешь — надо за самолет прятаться, а он от самолета побежал. И фашисты расстреляли его на земле. Вот ка­кое рыцарство!

После того как меня сбили, я долго не летал, по гос­питалям валялся. Тогда медкомиссий особых не бы­ло — если сам не заявишь, что летать не можешь, так и будешь летать. Я, подлечившись, приехал в полк и на­чал потихонечку летать. Поначалу тяжело было. Я на боевые вылеты не летал, два раза ездил в Красноярск перегонять «кобры». А потом начал летать, снова вое­вать, и все было нормально. Через некоторое время меня назначили инспектором по технике пилотирова­ния дивизии, а затем командиром 152 -го полка.

—  Звездочки когда начали рисовать?

—  Не помню. Вначале никто не рисовал. У нас всег­да летчиков было больше, чем самолетов. Редко когда самолет был закреплен за кем-то. Сегодня ты на одном летишь, завтра на другом.

—   Когда перешли на четырехсамолетное звено?

—  Где-то в середине 1942 года стали летать пара­ми. Даже по одному летали — самолетов не хватало. Помню, подняли меня на прикрытие войск, лечу один, больше никого нет. А Туркин, командующий авиацией, наслышался про Покрышкина и его этажерку и с ко­мандного пункта кричит: «Ходите в два эшелона. Один вверху, второй внизу». Я отвечаю: «Да, да. Я сейчас крен сделаю, одно крыло будет вверху, а другое внизу! Вот и будет два эшелона!» Начальства во время войны не стеснялись.

—  Максимальное количество вылетов в день?

—   По-разному было. Летом 5—6 вылетов, день большой. Зимой солнца нет, только 2—3 часа сумерек. Выполняли один-два вылета.

—  Что вы можете сказать о немецких летчиках?

—  Это были очень хорошие, подготовленные летчи­ки. Да и техника у них была на уровне. Хотя, наверное, раз мы их сбивали, значит, и у них были недостатки. Одно замечу: воевали они не так, как мы. Мы могли, ес­ли нам поставлено задание, вшестером ввязаться в бой против тридцати их самолетов. А немцы при таком рас­кладе ни за что не вступили бы в бой. Я не знаю, как на других театрах, но у нас стабильно: если их меньшин­ство, они поворачиваются и уходят. Точно так же, если ты сверху, а у него высота меньше. Но воевать они уме­ли. К сожалению, о немцах, против которых мы воева­ли, у нас сведений практически не было и с их сбитыми летчиками нам общаться не давали.

—  Случаи трусости у вас в эскадрилье, в полку были?

—  Наш Петр Авксентьевич Хижняк [Хижняк Петр Авксентьевич, старший лейтенант. Воевал в со­ставе 19-го гиап (145-го иап). Всего за время участия в боевых дейст­виях в воздушных боях сбил 1 самолет лично и 2 в группе. Погиб в воз­душном бою 20 августа 1943 г.] был трусоват. Такой пример. Когда мы переучились на «кобры» в Аф-риканде, он полетел на Алакуртти. И вот он