длинного камышу, разложат в грубе огонек,[5] воткнут один конец связки, камыш вспыхнет, затрещит, и по мере того, как огонь пожирает, камыш вдвигается в печь. Проглотив связок десять камышу, груба раскалится как нельзя лучше, и вы до самого вечера имеете полное право жаловаться на нестерпимый жар, духоту и в случае слабой головы на угар; а ввечеру можете снова топить или почивать в прохладной комнате.
На дворе корчмы постоянное месиво грязи; это в одно и то же время и конюшня, и сарай, и хлев, и курятник, и помойная яма.
Город — не столица обширного размера, и потому экипажи — лишняя вещь; можно, не уставая, ходить из конца в конец пешком; по сторонам улиц грязь не так глубока, и всегда есть, вместо тротуара, пробитая тропинка; но если вы — смелый кавалерист, то можете оседлать какого-нибудь жида и переехать на нем чрез топь. Впрочем, в каждой корчме можно нанять пару кляч в бричке с дышлом, и какой-нибудь Шлёмка довезет вас и на бал и с балу.
Жидовское местечко — удивительная вещь: это шайка, но не разбойников и не воров. В этом случае каждый жид честен как черт: как черт не убьет, не украдет, но как черт — обманет, проведет, надует, обморочит, соблазнит, раззадорит, и вы почувствуете какую-то тяжесть в кармане и выбросите из него все деньги жиду за дрянь, как черту душу за земные наслаждения.
Кто не живал посреди израиля, тот не понимает достоинства картин
Вот на лавочке у ворот одной корчмы сидит офицер, в шинели и фуражке; что-то очень смутен; облокотясь на колени, он запустил руки в густые кудри и, как будто насильно похилив голову книзу, заставил ее устремить глаза в землю. Сидит и молчит, не смотрит даже на Пейсу, которая, накинув капотик на одно плечо, стоит подле.
— Вы сердитые такие, не хотите говорить, — сказала она ему с участием.
Офицер молчит.
— Знаю я: пан Желыньски обыграл вас; сказала я, что не играйте с паном.
— Да поди прочь, пожалуйста!
— Зачем пойду прочь? я хочу здесь стоять.
— Ну, стой, да молчи.
— Я только жалею вас, больше ничего; а вы сердитесь.
— Ах ты, Песька! ну, поди сюда!
— Как это можно!
— Ну, поди прочь!
— Где тут квартирная комиссия? — крикнул улан, подъезжая к соседней корчме.
— Улан! какого полка? — спросил офицер.
— Татарского уланского, ваше благородие, ремонтной команды.
— Кто офицер?
— Поручик Дмитрицкий; вот не допрошусь, где квартирная комиссия: заготовить надо квартиру его благородию.
— Пустяки, брат; здесь и в месяц не добьешься порядочной квартиры; а твой офицер, верно, не остановится в мурье.
— Как можно, ваше благородие; он приказал, если не отведут хорошей квартиры, так нанять.
— Так нечего и хлопотать, вот здесь есть квартира, лучше и не найдешь.
— Поди посмотри, прекрасная, меблированная, с зеркалами комната, — сказала Пейса.
— Да уж, верно, понравится его благородию, — сказал улан, посматривая на Пейсу, — так я поеду, буду ждать его у заставы.
— Веди прямо сюда; да постой, служивый, ты посмотри, ты увидишь, какая прекрасная квартира, мы за постой дешево берем.
— Ну, посмотрю, — сказал улан, въезжая на двор и слезая с коня.
— Видишь, какая квартира для твоего офицера?
— Славная, славная!
— На-ко, выпей с дороги.
— И квартира славная и хозяйка славная!.. а уж мой офицер такой, что и квартиру ему подай славную и хозяйку славную… ох, да и водка какая славная!..спасибо!
— Если понравилась, так выпей еще… Смотри же, прямо к нам веди, не слушай других…
— Небойсь; да закусить, брат жидовочка, дай чем-нибудь.
— Сейчас, сейчас; вот два бублика.
— Довольно одного. Так прощайте же покуда.
— Офицер твой любит играть, может быть, в карты, так мы ломберный стол поставим, — сказала Пейса.
— И играет, и гуляет, — отвечал улан, моргнув глазом.
— Женатый или нет?
— Какой женатый!
— А богатый?
— Да сорит деньгой; куда их беречь: и поигрывает, и вашу братью задаривает… щедрый, нечего сказать! Ну, поеду навстречу.
— Прямо сюда, да не ошибись. Я пошлю фактора на заставу… Хаймэ! гэ!
Пейса что-то пробормотала, и Хаймэ побежал за уланом.
— Хвалит своего офицера, — сказала Пейса, выходя за ворота, — в карты играет…
— Э?
— И богат; вот и играйте с ним.
— Э?
— Да; со своим братом офицером лучше вам играть; а эти паны в париках — шулера.
— Э?
— Да, я вам говорила.
— Э? Сидоров, дай трубку.
— Трубку-то я подам, сударь, да пустую.
— Табаку нешто нет? Поди возьми у Соломона фунт.
— Поди возьми! — бормотал косолапый кавалерист-денщик про себя, отправляясь в лавку, — пожалуй возьму; мне что! я поди возьми, так сам не будет отвечать… Эй, давай фунт табака барину.
— Фууунт?
— Да, фунт! сказано фунт, так фунт. — У тебя карбованный али сто?
— Да, сто! как бы не так!
— Давай деньги.
— Поди у барина возьми, он тебе даст.
— Даааст? а у барина деньги есть?
— A у кого ж и быть деньгам, как не у господ? Ну, давай же или сам неси; барин велел фунт табаку принести; ну и ступай.
— Велел?
— Говорят, велел; ступай, он, чай, расплатится с тобой.
— Расплатится?
— Стало быть, расплатится, когда велел целый фунт приносить.
— Пойдем, пойдем.
— Пойдем.
Между тем офицер, не дождавшись табаку, отправился по соседству, корчем через пять, к пану Желынскому.
Пан Желынский был знатный игрок, старый пес в рыжем парике, с преотвратительной наружностью. Все знали его ремесло, говорили ему в глаза: «Ты, пан, шулер! с тобой нельзя играть!» Он на это издавал звук: «хэ, хэ, хэ, хэ?», садился за стол, высыпал горсть червонцев, разламывал звучно обертку колоды, раскидывал ее, как веер, и, пропустив с треском карту в карту, клал тихо на стол и произносил: «Не угодно
