— Как вздор? — сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный.
— А так… Евпраксия Арсентьевна! — продолжал Бакланов, обращаясь к жене: — нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.
— Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность, — подтвердила та.
— Очень дурно, — отвечал Сабакеев: — если наш народ разлюбил и забыл эту форму.
— Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! — кричал Бакланов: — но как землю начали обрабатывать, как положен в нее стал труд, так она должна сделаться собственностью.
— Мы имеем прекрасную форму общины, артель, — настаивал на своем Сабакеев.
— Гм, артель! — произнес с улыбкою помещик: — да вы изволите ли знать-с, из кого у нас артели состоят?
— Для меня это все равно! — сказал Сабакеев.
— Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты, бессемейные мужики, на дело, на которое кроме физической силы ничего не требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой улучшил, а пришел передел, она от меня и отошла, — приятно ли это?
— Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата.
— Да ведь пролетариат является в государствах, где народонасерение переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай.
— Мы наконец имеем и другие артели, плотников, каменщиков, присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев.
— Что за чорт! — воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: — да это разве общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика.
— У которого они, кроме того, всегда еще в кабале; хуже, чем в крепостном праве, — присовокупил помещик.
— Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, — сказал уверенным тоном Сабакеев.
— Ваше дело! — произнес помещик.
— Ведь вот что бесит, — говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он стал очень нетерпелив): — Россия решительно перестраивается и управляется или вот этаками господами мальчиками, или петербургскими чиновниками, которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится…
Помещик потупился, а Сабакеев покраснел.
15
Бедное существо
У Софи происходила сцена: к ней вдруг приехал Эммануил Захарович, в одно и то же время красный и зеленый.
— Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! — закричал он на Софи.
— Что вы? — возразила ему та.
— Писут, сто я целовека убил.
— Кто на вас пишет? — спросила Софи.
— Вас зе брат писет… Я в острог его сазать буду.
В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин был у сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел.
— Поди, он кричит на меня за тебя, — сказала ему Софи.
— Как вы смеете кричать на сестру мою? — придрался Виктор к первому же слову.
— Я не крицу. Вы зацем писете на меня? — отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь.
— Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? — говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. — Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! — кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну.
— Сто зе вы делаете! — кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками.
— Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. — говорила перепугавшаяся Софи.
Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи.
— Как вы похудели, кузен! — воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях.
— Что делать! Болен был.
— Но отчего же?
— Впечатление прошедшего меня так потрясло… — отвечал с улыбкой Бакланов.
— Какого же это прошедшего? — спросила Софи, как бы не поняв. Брат мой Виктор, — поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.
Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали.
«Его бы немножко только, — думал он: — в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал».
— Это кузен наш, Бакланов, — пояснила ему Софи.
— Нет, племянник, — поправил ее Бакланов.
— Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.
— Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! — отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову.
Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет.
— Вы ведь здесь служите? — спросил Бакланов Басардина.
— Да, как же, по откупу-с, — отвечал тот с насмешливою гримасой. — Хочу, впрочем, бросить, кинуть, — прибавил он.
Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.
— В наше время стыдно уж… Тут такие гадости и мерзости происходят… — объяснил Виктор.
Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.
Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.
— Можете себе представить, — говорил он: — у нас ни один целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить?
— Скажите! — произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). — Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.
— Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!
Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.
— Как это можно! — сказала Софи брату.
— Однако он премилый! — заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича.
— Ужасно! — отвечала она: — я видеть его почти не могу.
Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович.
— Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, — начал он.
— О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! — отвечала ему Софи.
— Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду…
