Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
— Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! — сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.
— Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! — проговорил Бакланов.
Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
— Господа! — снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.
Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
— Из каких же сумм? — отозвался было солидный помещик.
— Суммы есть! — подхватили в один голос предводители.
Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.
— По такому расписанию-с, — сказал он: — губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.
При последних словах у дворянства уж лица повеселели. «Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку- другую сорву», — подумал почти каждый из них.
— Хорошо-с! — раздалось почти со всех сторон.
Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.
— До свидания, господа! — сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: — завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше — боялись начальства, а молодые — из чувства вряд ли еще не более неодобрительного — из боязни прослыть консерватором и отсталым.
В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.
17
Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист
Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.
— Что же вас-то так тут раздражает? — спрашивал его Сабакеев.
— А то-с, — отвечал насмешливо Бакланов: — я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.
— Печной горшок — очень полезная вещь! — сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.
— Ну да, разумеется, — подхватил Бакланов: — и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.
— Клеточка очень важное открытие, — повторил опять Сабакеев.
— Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир — ступайте к чорту! Дрянь они, — продолжал досадливо Бакланов.
— Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.
— А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?
— Нет, не мы, а идеи.
— Желательно бы мне знать, какие это именно? — проговорил Бакланов.
— Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.
— Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.
— Ну, что французская революция! — произнес с презрением Сабакеев.
— А у нас лучше будет, не так ли?
— Вероятно, — отвечал Сабакеев.
— Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
— Конечно!
Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
— Вы, например, — продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: — вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!
— Почему же? — спросил Сабакеев.
Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.
— Вы не любили еще женщин до сих пор, — объяснил Бакланов.
Сабакеев немного покраснел.
— А мы в ваше время были уже влюблены, как коты… любовниц имели… стихи к ним сочиняли…
— Оттого хороши и женились! — заметила Евпраксия.
— Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.
— Уж, конечно, не идеальный! — ответила Евпраксия.
— Нет, идеальный! — возразил Бакланов: — вот они так действительно материалисты, — продолжал он, указывая на шурина: — а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.
— Вот уж нет, вот уж неправда! — даже воскликнула Евпраксия: они, а не вы, идеалисты и мечтатели.
— Ты думаешь? — спросил ее брат.
— Да! А Александр чистейший материалист.
— Почему же ты это так думаешь? — спросил ее тот.
— Потому что ты только о своем теле думаешь? — спросил ее тот.
— Вот что!.. так объяснить все можно! — произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: — ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? — спросил тот, обращаясь к шурину.
— Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! — повторил тот настойчиво.
— Идеалист, идеалист! — повторила ему еще настойчивее сестра.
— Но почему же?
— А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы — теориями разными.
— Браво, — подхватил Бакланов.
18
Обличитель чужих нравов в своих домашних, непосредственных движениях
На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.
Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.
Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки…
