— Эта студенческая бедность, — говорит Чиж, — переносилась легко, даже весело. Помню, когда ходил экзамен сдавать, у меня даже костюма не было. Вернее, был, но в нем уже кто-то ушел. Пришлось брать у соседей. Были еще одни выходные штаны на двоих — индийские джинсы. Вообще, богатых-то и не было никого по тем временам.
Друзья по институту познакомили Чижа с 17-летним Андреем Великосельским. Его родители зашибали 'длинный рубль' в Норильске, и он жил вдвоем с бабкой на Петроградской стороне. Парни из общаги частенько у него «зависали» — там был магнитофон, два слайдпроектора, куча кассет и альбомов с репродукциями. Именно тогда Чиж стал «врубаться» по художникам — на слайдах были Дали, Павел Васильев, Шагал, Ван Гог.
Окно коммунальной кухни выходило на глухую стену. Солнце туда никогда не заглядывало, поэтому лампочка не выключалась ни днем, ни ночью. Просыпаясь, было сложно понять, какое на дворе время суток ('Будет ночь, если выключить свет; будет день, если кто-то придет'[21] ).
— Выходишь на кухню, — вспоминает Чиж, — и видишь одну и ту же картину: сидит Андрюша нога на ногу, рядом кружка с чаем, пачка «Беломора», и он читает Гегеля, Канта… Мало того, он же еще и цитаты вворачивал довольно к месту, типа 'Все действительное — разумно, все разумное — действительно'. Этот человек постоянно у меня перед глазами.
Чиж смотрел, слушал и вскоре начал 'расширять границы реальности'. Это произошло случайно. Как-то ночью парни выползли в коридор общаги, чтобы стрельнуть курева, и познакомились со старшекурсником Виталиком Михайловым, который угостил их «травкой». Виталик считался уже старым общаговским 'торчком'.
— Слушать его можно было часами, — вспоминает Чиж. — Фантазия безудержная! В Эрмитаже встанет перед какой-нибудь картиной: 'Представь, вон за тем поворотом…'. Распишет — слушаешь рот разинув. 'А художник, представляешь, в это время: в одной руке — пиво, в другой — 'косяк'…' — 'Виталик, — говорю, — да какие в то время 'косяки'?' — 'Были! Конечно, были! Тусовались же постоянно! Пойдем, я тебе покажу кальянный зал. Пошли, пошли! — хлоп за руку. — Видал? Представляешь, цари наши?.. Встает с утра, «косячину» как вдунул и, такой, думает: 'Ну что, указ, что ли написать?.. Да ну его на х**!'. Если б не Виталька, не его талант вечного придумщика, навряд ли бы я задержался на «траве» так долго…
— Именно тогда, — рассказывает Андрей Шулико, — у нас появился полиэтиленовый мешок «травы». Был парень из Грозного, и вот он оттуда его припер. Покупать «траву» мы стали позже. Спичечный коробок анаши стоил пятерку. Все покуривали больше за компанию, а Серега втянулся. Видимо, он что-то черпал из этих наркотических «трипов». И вообще он был жаден в тот год до впечатлений.
(В Дзержинске у Чижа не было 'травяных опытов': 'В городе химиков в ходу была, естественно, «химия». Сожрал каких-нибудь таблеток и прешься от того, что у тебя башня съехала, что ты такой крутой, что никто вокруг не знает, а ты-то, блин, наркоман!..').
Чем еще запомнился Чижу тот год — Андреем Тарковским. На фестивале-ретроспективе он впервые посмотрел его фильмы 'Андрей Рублев', «Солярис», 'Иваново детство'.
— Помню, от «Рублева» просто охренел. И сразу побежал в библиотеку отыскивать какие-нибудь книги про него, про Феофана Грека. В Русский музей пошел, у них не так много древнерусского искусства, но кое-что есть… Вообще, мне здорово повезло, что я не в Москву уехал, а в Питер. Как-то здесь получше с этим делом… Я имею в виду, с мировой культурой.
Эрмитаж стал любимым из музеев: 'Во-первых, близко к институту: если нет «пары» или нужно что- то «задвинуть», раз — и туда!..'. А там друзья разбредались. Типа: «Стрелка» — через час!'. Кто-то мог тормознуться на итальянцах, кто-то на фламандцах, а Чиж бежал на третий этаж, смотреть импрессионистов: 'Ван Гог, Каро… С ума сойти! Там светло все. Ощущение весны, свежести, радости, которая тебя ждет'.
А весной, когда было не только витаминное голодание, но и голод на новые эмоции, Чиж почти одновременно — с разрывом в неделю — услышал сразу три классических альбома советского рока: гребенщиковский «Табу», «LV» Майка Науменко и цоевский '45'.
— До этого мы «сидели» на арт-роковых Yes и Jethro Tull, — все бобины были заслушаны буквально до дыр, — говорит Чиж. — И всё это на английском языке… И тут вдруг — раз, меня вывели на совершенно новый музыкальный уровень. Оказывается, в советской культуре есть ещё и такой пласт!..
Разумеется, волны отечественной рок-музыки — на тех же допотопных бобинах, с чудовищным, словно из бочки, звуком — уже потихоньку выплескивались из андеграунда и докатывались до Дзержинска. 'Слышали, конечно, что где-то что-то есть, — вспоминал Чиж. — «Машина» докатывалась, «Воскресение» — вот, пожалуй, и всё!.. Конечно, Макаревич мимо меня не прошел, как мимо любого в нашей стране. Но так, чтобы уж прямо «воспитывался»… Помню, я играл его песни девчонкам в подъезде, на танцах: 'Всё очень просто…'. Только ленивый не играл эту песню'.
'Табу' вообще стал первым русским альбомом, который Чиж прослушал от начала и до конца: 'Песни 'Машины времени' и «Воскресенья» слушались вразнобой, а это целиком я сел, прослушал и ох**л. Пять утра, марихуана, 'сегодня ночью кто-то ждет' — все сошлось!'.
Чем цепанул Гребенщиков?
— Я очень многое не понимал в его текстах. И даже не пытался их разгадывать. Заранее знал, что это бесполезно — нужно просто быть там, внутри, в это время. Но тем не менее я как-то их домысливал про себя. Мне это показалось очень интересным. Гораздо интереснее, чем домысливать английские тексты. Слушая БГ, опираясь на какие-то слова, я начинал выстраивать свои сюжеты.
В «Зоопарке», напротив, Чижу понравились их легкость и хулиганство. Никто и никогда, по его ощущениям, не играл рок-н-ролл так здорово и так легко.
— Что мне больше нравилось: музыка или тексты? Тексты и Майкова подача: стакан винища в одной руке, гитара в другой — такая примерно картинка. В двух-трех строчках, собственно, весь рок-н-ролл выражается. А 'Пригородный блюз', который я услышал позже, меня просто прибил.
(Много лет спустя один из журналистов заметил, что вечные шалопаи Вера и Веничка — персонажи 'Пригородного блюза' — это и есть виртуальные родители всех действующих лиц, населяющих песни Чижа. Их пофигизм, необремененность бытом, предрассудками и обязательствами — во многом влияние этой странной пары).
Но титаны советского андеграунда не стали для Чижа небожителями: 'Интересная музыка, кайфовые тексты', — вот такой был подход, — говорит он, — К тому времени я отлабал кучу свадеб, переиграл кучу всяческих вечеров. Как ни крути, это опыт. Я не мог засунуть его в жопу и сказать: 'Я до этого ничего не делал, и вот наконец я прозрел!..'.
Размышляя о влиянии Питера, Чиж скажет в 91-м газете «Gaudeamus»: 'Там много интересных музыкантов, но наступает момент, когда понимаешь, что и сам можешь не хуже. И тогда даже самые известные из них становятся для тебя просто коллегами. Остается только уважение и желание учиться, но аура недосягаемости пропадает'.
Когда Чиж учился в «Крупе», на улице Рубинштейна,13 уже открылся первый в СССР рок-клуб, а забегаловка со скверным кофе на углу Невского и Владимирского проспектов, известная как «Сайгон», давно стала культовым заведением, местом сбора всей хиппанско-рокерской тусовки. Правда, ходил слушок, что всякий раз, когда начинался дождь или снег, к «Сайгону» приходил милиционер и накрывал чехлом часы над входом — в них якобы была вмонтирована телекамера КГБ. Но Чиж не появился в «Сайгоне» ни разу вовсе не потому, что боялся попасть 'под колпак'.
— Ноги не доходили.
Нам действительно было пофиг абсолютно, жили сами по себе, нам этого вполне хватало.[22]
Очень интересно, когда впервые в жизни встречаешься с людьми, которые приехали со всех концов нашей страны. Так здорово — расспрашивать у них, как да чего… Мы дружно жили: казахи, узбеки, таджики — настоящий Интернационал.
Если вспомнить, что «студент» в буквальном переводе с латыни означает 'усердно занимающийся', Чиж признает, что не всегда оправдывал это высокое звание.
— У меня голова была уже занята совершенно другим. Единственное, чему я научился в ЛГИКе — помимо, естественно, класса аккордеона, — это дирижированию. Плюс — азам аранжировки.
