что в городах и весях было уже нечем «отоваривать» продуктовые талоны, и в СССР начинался настоящий голод. Осенью на Украине ввели купоны. Без них нельзя было купить даже пачку соли. К зарплате, пенсии, любой официальной выплате прилагался (ровно на ту же сумму) разграфленный лист с купонами разного достоинства — от 1 до 100. В магазине, оплачивая покупку, нужно было вырезать с этого листа и отдать кассиру купоны на такую же сумму. Все срочно скупили ножницы. Они вечно терялись, их воровали.
Ольга Чигракова в то время работала оператором телекса и получала купоны вместе с зарплатой. Но в магазинах требовали предъявить еще и прописку, которой у нее по-прежнему не было.
— Пришла за продуктами, а ничего купить не могу. Вернулась домой и разрыдалась. Говорю, а как же мы будем жить?.. И этим же вечером Сережка написал песню.
'Письмо Егору Летову' было написано мгновенно, на эмоции. Но Чиж долго не решался исполнить его на публике. Он опасался, что прямое обращение к вождю сибирских панков ('Пока. Пиши. Не молчи. Чиж') тусовка может расценить как намек якобы на дружескую близость.
'Письмо', соглашается Чиж, следует считать его по-настоящему последней политической песней: 'На концертах ей никто не подпевал. Страшная'.
ЛЕТО 1990: 'ДОРОГУША'
(Чиж, 'Дорогуша').
'У нас группа замышлялась именно как компания разных людей. Не так, как в АЛИСЕ или КИНО, где всегда виден лидер. Вот когда Саша тяжело болел… в газетах даже писали: 'Чиж, конечно, хорошо поет, но над ним всегда нависает тень Чернецкого'. Сейчас картина другая: выходит Сашка на сцену, а из зала кричат: 'Серега, «Чай» давай!'
(Из журнального интервью Павла Михайленко).
25 мая 1990-го в Харьковском институте ортопедии и травматологии Чернецкому провели эндопротезирование (замену сустава) на правой ноге. Но операция была сделана так безграмотно, что привела к загноению костного канала. Следующие восемь месяцев Саша был прикован к постели. Поставить его на ноги не сумела даже знаменитая народная целительница.
Надежда забрезжила, когда по местному телеканалу показали интервью с врачом-ортопедом, который проходил стажировку в Германии и был заметно впечатлен прогрессом тамошней медицины. Отчаявшись вылечить Сашку в СССР, парни отправили письмо в немецкую клинику.
В связи с болезнью Чернецкого наступили, вспоминает Чиж, 'совсем тоскливые времена'. Группа нигде не выступала. Соответственно, не было и гонораров. Первые полгода Чиграковы протянули на те 600 рублей, которые привезли из Дзержинска. Когда заначка была истрачена, покупка новых брюк или ботинок стала серьезной проблемой.
— У него были одни голубые джинсы, — говорит Ольга. — Они рвались и лезли после каждого концерта, я без конца их штопала, ставила заплатки.
Если Чиж отправлялся на фестивали, жена собирала ему в дорогу, как селянину на ярмарку, нехитрую снедь: яйца, хлеб, огурцы. Наличными выдавалось максимум 10 рублей.
Чтобы накормить семью, Чижу пришлось вспомнить о ремесле лабуха. В составе команды Лёни Лифшица он стал работать на «этнических» свадьбах: украинских, еврейских, цыганских, армянских, где играл на всем, на чем придется — на клавишных, на гитаре, на барабанах. В ту пору в моде была группа «Любэ», и Чиж, копируя Расторгуева, отчаянно кричал в микрофон: 'Атас!.. Атас!'. (Этот шлягер, кстати, можно было расценить как злобную антисоветчину. Строчка 'Хлеба нет, а полно гуталина' была, по сути, картинкой из жизни конца 80-х, а 'глумится горбатый главарь' многие понимали как намек на Горбачева).
'А хорошо я себя чувствую на свадьбе до полуночи где-то, а потом как-то не в кайф становится, устаешь, — рассказывал Чиж. — И думаешь: 'Скорее бы все закончилось'. Она заканчивается, домой приходишь и с отчаяния пишешь песню какую-нибудь. Я так написал «Ша-ла-ла». «Поход» я написал перед свадьбой, мне не хотелось ужасно идти'.
Слова «Похода» зеркально отразили настрой автора: 'Оставь меня дома, захлопни дверь, отключи телефон, выключи свет'. Припевом стала знакомая с детства молитва.
— Всякий раз, когда я куда-то шел, мама говорила: 'Не забудь про себя молитву сказать'. Я её только на музыку переложил и переставил слова. В оригинале: 'Иду в поход: два ангела — вперед. Один душу бережет, другой тело спасает'. Повторяю всякий раз, садясь в самолет…
Этот 'мертвый сезон' оживил звонок Андрея Тропилло. Его имя было хорошо известно в рок-тусовке. Почти вся классика советского рока (в том числе гребенщиковский «Табу», услышанный когда-то Чижом- студентом) была нелегально записана Тропилло в студии при Доме юного техника, где он заведовал кружком акустики. Из Ленинграда эти магнитоальбомы расходились по всему СССР, знакомя широкие народные массы с достижениями отечественного андеграунда. И когда Тропилло утверждал, что именно он 'изменил судьбу советского рока', он имел на это основания.
В июле 1989 года трудовой коллектив ленинградского филиала фирмы «Мелодия» выбрал 'менеджера-подпольщика' своим директором. Тропилло сразу же попытался перестроить работу студии на западный лад. Его амбициозный план предполагал сделать из «Мелодии» исключительно рок-н-ролльный лейбл,[67] т. е. записывать много талантливых групп, большими тиражами выпускать их пластинки и зарабатывать на этом кучу денег.
В харьковском Доме грампластинки, куда Тропилло занесло по коммерческим делам летом 90-го, местные кооператоры подарили ему магнитоальбом «РЛ». Тропилло тут же прослушал кассету и попросил координаты Чижа. 'Как это ни странно звучит, — поясняет Андрей Владимирович, — но очень часто я полагался только на свою интуицию'.
— Я пришел, лег спать, и меня с кровати звонок поднял, — вспоминает Чиж. — Оля спрашивает: 'Кто звонил, что хотели?' — 'Да вот, зовут пластинку писать' — 'Пластинку? С 'Разными'?..' — 'Да нет. Меня одного'. Мы с ней оба, такие комсомольцы-пионеры, лежим на диване, спать уже пора, а мы всё размышляем: 'Ехать-не ехать…'.
