(изумительной лёгкости). При этих лодочных прогулках, а также и особенно во время купанья мне надо было только остерегаться того, чтобы вдруг не оказаться в Италии (граница между Швейцарией и Италией проходит где-то посреди Лаго Маджоре), что в моём случае было вовсе «не тривиально». Мы необыкновенно хорошо провели это время с Хаусдорфом. Тем грустнее было наше прощание, хотя мы тогда и не знали, что это — прощанье навсегда.
Из Швейцарии, прожив ещё некоторое время у Хопфа (он к этому времени уже вернулся в Цюрих), я поехал снова в Гёттинген, где и прожил у Эмми Нётер до самых последних чисел ноября, читая лекции в университете и чуть ли не каждый день встречаясь с Курантами. Но в ноябре 1932 г. тучи уже сгущались над Германией. Часто по утрам я просыпался от звуков «Deutschland, erwache». Это пели, расхаживая по улицам, молодые люди из Hitler–Jugend. Было ясно, что события надвигаются и что мне пора собираться домой. Наконец, настал день моего отъезда. Как я уже упоминал, это был один из самых последних дней ноября. Мой последний день в Гёттингене
Мой поезд отходил около 5 часов утра, и было решено, что все собравшиеся у Куранта проведут у него всю ночь и потом все вместе отправятся на вокзал. После очень продолжительного, затянувшегося ужина был музыкальный вечер, который своею главной частью содержал трио Шуберта «Es-dur». Его играли Кон- Фоссен (фортепиано), Ханс Леви (скрипка) и фрау Курант (виолончель). Все трое играли превосходно, с большим подъёмом. Я всегда любил это трио Шуберта, но после этого его исполнения в мою прощальную гёттингенскую ночь это трио в моём восприятии музыки, да и вообще в моём сознании и в моей жизни, стало занимать особое место. Потом мы тёмными аллеями ночного Гёттингена наконец пришли на вокзал, и я уехал. С Эмми Нётер мы больше не виделись, так что это прощанье было тоже прощаньем навсегда. В 1933 г. она уехала в Америку и там умерла после операции 14 апреля 1935 г. С Нейгебауэром мы тоже больше не видались, но мы всё время переписывались, переписываемся и теперь. С Курантами я виделся ещё много раз и в Москве (последний раз в 1970 г.) и в Гёттингене.
В Гёттингене я снова, как когда-то, провёл целый летний семестр 1958 г.: мне была там предложена на этот семестр так называемая Гауссовская (очень почётная) профессура, и я повидал там тех из моих старых гёттингенских друзей, которые ещё были живы. Летом 1958 г. Курант вывез меня как когда-то на своём автомобиле на реку Везер, и мы оба переплыли её. Это было непросто. Река после сильных дождей вся вспухла, и течение в ней было быстрое, а Куранту за несколько месяцев до этого исполнилось 70 лет, и я, признаюсь, во время этого переплытия несколько беспокоился за него (плыть и вообще было не совсем легко). Но всё обошлось благополучно. Потом Курант угостил меня в местной сельской гостинице очень вкусным обедом, и мы вернулись в Гёттинген.
Моя гёттингенская Гауссовская профессура в течение лета 1958 г. была моей последней продолжительной заграничной поездкой. Вообще же серия моих последних поездок за границу открывается поездкой в Париж в начале лета 1954 г., где я, вместе с А. А. Марковым, представлял нашу Академию наук на торжествах, устроенных Парижской академией по поводу 100-летия со дня рождения Пуанкаре. Во время этих торжеств я в последний раз в жизни увидел Брауэра. Я тогда в последний раз увиделся также с Адамаром и его женой. При прощании мадам Адамар сказала мне: «Мне 88 лет, и тем не менее я говорю Вам до свидания». К сожалению, свидания больше не было. В августе того же 1954 г. в Амстердаме (и частично в Гааге) состоялся Международный математический конгресс. В Советскую делегацию на этот конгресс входили А. Н. Колмогоров, С. М. Никольский, Д. Ю. Панов и я. Все мы были приглашены выступить на этом конгрессе с пленарными докладами. На конгрессе были выделены два доклада, которые происходили не в обычных аудиториях, где делались пленарные доклады, а в знаменитом амстердамском концертном зале (одном из самых больших в Западной Европе). Этой чести удостоились доклады А. Н. Колмогорова и Джона фон Неймана. Специальная выездная сессия конгресса (происходившая в Гааге) была посвящена столетию Пуанкаре. Там мне пришлось сделать большой доклад на тему «Пуанкаре и топология» 6). Доклад, сделанныйпо-французски, имел успех. После него сын Пуанкаре (генерал французской береговой службы) любезно угощал меня шампанским.
На следующем Международном конгрессе (Эдинбург, 1958 г.) меня избрали представителем СССР в Исполнительный комитет Международной математической ассоциации. Тогда президентом ассоциации был избран Хопф, а вице-президентами Данжуа и я. В соответствии с этим в последующее четырёхлетие мне несколько раз приходилось ездить в Западную Европу и встречаться с моими тамошними друзьями. Это четырёхлетие кончилось Международным математическим конгрессом в Стокгольме (1962). За ним последовал конгресс в Москве, один из самых ярких международных математических конгрессов (таким он остался в памяти многих его участников). Председателем организационного комитета этого конгресса был И. Г. Петровский, а его учёным секретарём — В. Г. Карманов. Московский конгресс был последним, в котором я принимал участие.
Весною 1968 г. я на неделю поехал в Голландию. Всю эту неделю я был гостем X. Фрейденталя в Утрехте. На торжественном открытии нового здания Утрехтского математического института я сделал доклад «Die Topologie in und um Holland», русский перевод которого опубликован под названием «Брауэровский период в развитии топологии». Я посетил Бларикум и провёл там несколько часов в обществе Корри Йонгеян и фрау ван де Линде. С Корри Йонгеян мы посетили могилу Брауэра: он умер 2 декабря 1966 г. в возрасте 85 лет, будучи задавлен автомобилем в немногих шагах от своего дома в Бларикуме; Корри Йонгеян умерла в декабре 1968 г. там же в Бларикуме, проболев и лето, и осень.
Мои самые последние поездки за границу были в 1970–1971 и 1974 гг. Это были три поездки, совместные с А. А. Мальцевым. Первая в июне 1970 г. в Западную Германию: во Франкфурт (где я навсегда простился с Хопфом), Мюнстер и Гёттинген. Вторая в ноябре 1971 г. в Цюрих, где я участвовал в траурном заседании, посвящённом памяти Хопфа и происходившем в день его рождения 19 ноября. Наконец, третья опять в Западную Германию: в Бохум, где мы пользовались гостеприимством Цишанга, Франкфурт, Гейдельберг и снова, и больше всего, Гёттинген. Гёттинген был первым зарубежным городом, в котором я побывал. Он был и последним. Круг замкнулся. Вернувшись из этого путешествия в Москву, я через несколько дней заболел, и с этой болезни и начался тот собственно старческий период моей жизни, в котором я нахожусь сейчас.
Я уже говорил, что в последний раз виделся с Хаусдорфом на Лаго Маджоре осенью 1932 г. Зиму 1932– 1933 гг. мы сначала оживлённо переписывались. Потом Хаусдорф стал мне писать всё реже, а ещё через некоторое время мне стало ясно, что и мои письма могут быть небезопасны для него. Наша переписка прекратилась. В начале 1942 г. Хаусдорфу стало известно, что он подлежит отправлению в концлагерь, и в феврале того же года Хаусдорф и его жена в своём доме в Бонне покончили жизнь самоубийством.
В тридцатых годах моими учениками делаются Алексей Серапионович Пархоменко и Игорь Владимирович Проскуряков. С И. В. Проскуряковым у нас есть совместная работа о так называемых приводимых множествах, которую я очень ценю. А. С. Пархоменко после нескольких интересных работ об одном классе непрерывных отображений, а именно о классе так называемых уплотнений (т.е. взаимно однозначных непрерывных отображений), стал всё больше переключаться на педагогическую работу со студентами первого курса. В этой педагогической работе, которой и я с увлечением моего возраста стал отдавать всё больше сил, Алексей Серапионович сделался моим ближайшим коллегой и сотрудником, что содействовало развитию той близкой дружбы, которая связывает меня с А. С. Пархоменко вот уже
В 1934 г. после переезда Академии наук в Москву я делаюсь научным сотрудником Математического института им. В. А. СтекловаАН СССР, в котором по совместительству я работаю до сих пор.
В 1934 г. директором Института математики Московского университета делается А. Н. Колмогоров.
