Среди членов РОВСа все чаще и чаще стали раздаваться голоса, что они обмануты и что грядущее и обещанное им «вождями» «падение большевиков» — мираж и бред выживших из ума и обанкротившихся политиканов.
Канцелярия РОВСа на улице Колизе опустела. Редко можно было теперь видеть там посетителей. Председатель Витковский подписывал несколько ничего не значащих бумаг, составляемых от нечего делать его секретарем полковником Мацылевым. Делопроизводитель Асмолов переписывал их на машинке, подметал пол и топил печи. От всего бывшего сумбурного «великолепия» ровсовского штаба остались три человека, дрожавшие за свой завтрашний день.
Лишь с началом войны, а затем и германской оккупации «счастье» на время улыбнулось этой доживавшей свои последние дни канцелярии. Старая запущенная квартира третьяковского дома на улице Колизе, построенного более 150 лет назад для семейных офицеров кавалерийских полков казненного революцией короля, оживилась.
Бытовая обстановка военного времени, продовольственные, квартирные, трудовые и служебные ограничения и ряд других обстоятельств, связанных с войной, вызвали необходимость для значительной части русских эмигрантов во Франции получения различных справок: об участии в войне 1914–1918 годов, о наличии офицерского чина, о наградах, прохождении военной службы в старой армии и т. д. Французское правительство в официозном порядке считалось с этими справками и признавало их юридическую силу. В канцелярию РОВСа бросились тысячи эмигрантов, никогда не состоявших в РОВСе. Захиревшая канцелярия ожила. В ее прихожей, комнатах и на лестнице ежедневно толпились сотни людей. Защелкали пишущие машинки, штат канцелярии временно был увеличен в несколько раз. За каждую выдаваемую письменную справку канцелярия взимала 20 франков. Дела ее пошли недурно.
Но «счастье» было недолговечно: наступили трагические для Франции дни. Париж был оккупирован гитлеровцами. «Эпоха процветания» ровсовской штабной канцелярии кончилась, а само существование РОВСа повисло в воздухе. На улице Колизе снова воцарились тишина и запустение.
Однако скоро выяснилось, что оккупационные власти, относясь в принципе очень холодно к РОВСу, который на своих знаменах имел лозунг деникинских времен «великой, единой, неделимой России», тем не менее сочли необходимым временно сохранить справочные функции этого учреждения и в свою очередь официозно признали имеющими юридическую силу все справки, выдаваемые ровсовской канцелярией. А так как с момента оккупации бытовая обстановка эмиграции еще более усложнилась, то на узкую и малолюдную улицу Колизе снова началось паломничество тысяч людей. В канцелярии снова появились помощники секретаря, переводчики, снова затрещали машинки, снова направо и налево раздавались квитанции в получении 20 франков за справку, на этот раз — на немецком языке.
Но и этот вторичный период «процветания» скоро кончился. Гитлеровцы напали на Советский Союз. РОВС со своим лозунгом «великой, единой, неделимой России» для них был явно «не ко двору». Генерала Витковского вызвали в гестапо и предложили сложить с себя полномочия председателя по мотивам «нездоровья», о чем он немедленно оповестил свое ближайшее окружение, а это последнее — ровсовские «массы». На пост председателя был назначен немощный и больной старец 76-летний генерал Бем. Печатный орган РОВСа журнал «Часовой», выходивший в эти годы в Бельгии, был по распоряжению гестапо закрыт: ведь он, как и весь РОВС, призывал к «свержению большевиков» во имя построения будущей «великой, единой, неделимой России», которая никак Гитлера не устраивала. Все справочные функции РОВСа перешли к созданному по указанию гестапо новому органу по надзору за эмиграцией и выяснению степени ее «благонадежности» — так называемому «жеребковскому комитету». Об этом — в одной из последующих глав.
Ровсовский штаб вновь захирел, на этот раз окончательно.
Шпионская и диверсионная работа на территории СССР, проводившаяся в 20-х и 30-х годах под дирижерской палочкой Кутепова и Миллера, не была их монополией. Незадолго до войны на этом «фронте» внезапно всплыла еще одна фигура, а именно генерал Туркул, о котором мне уже приходилось упоминать. Разоблачения в эмигрантской среде, произведенные в конце 30-х годов, выявили, что Туркул хотя и состоял членом РОВСа, но действовал совершенно отдельно от Кутепова и Миллера и получал материальные средства для своей «работы» из иного источника.
Личность генерала Туркула в своем роде примечательна, и на ней нельзя не остановиться. Происходил он из семьи, в жилах которой текла молдаванская кровь.
Войну 1914–1918 годов он начал прапорщиком, а закончил штабс-капитаном. По отзывам лиц, хорошо знавших его в тот период, он решительно ничем не выделялся из среды десятков тысяч подобных ему офицеров.
Дальнейшую его судьбу предопределило то обстоятельство, что к концу войны он оказался офицером пехотного полка, во главе которого стоял полковник (впоследствии генерал) Дроздовский.
В начале 1918 года Дроздовский во главе отряда добровольцев-офицеров двинулся из румынскою города Яссы, где было дислоцировано в последний период войны 1914–1918 годов подразделение, которым он командовал, на соединение с частями контрреволюционной «добровольческой армии», возглавлявшейся генералами Алексеевым и Корниловым и оперировавшей на Дону и Кубани. В этом походе, получившем впоследствии громкую известность в армиях Деникина и Врангеля как «поход Яссы — Дон» и окруженном «легендарной славой» среди белых офицеров, принял участие и штабс-капитан Туркул.
Вся его дальнейшая карьера в этот отрезок времени прошла в деникинской и врангелевской армиях. От ротного командира в отряде Дроздовского он быстро дошел до должности командира полка и чина полковника, а весною 1920 года в возрасте 28 лет был произведен Врангелем в генералы и вскоре назначен начальником дивизии, которая после смерти Дроздовского получила название Дроздовской.
Гражданская война создала Туркулу совершенно исключительную популярность среди белых офицеров.
Гигантского роста и богатырской силы, он импонировал им своей исключительной жестокостью по отношению к пленным коммунистам, своей неустрашимостью и хладнокровием в боевой обстановке и, наконец, особым «стилем» разговорной речи, пересыпанной улыбками и нецензурной руготней по каждому поводу и безо всякого повода. Пленных из советских воинских частей он любил допрашивать лично. После допроса он ударом кулака по лицу сбивал свою жертву с ног, а когда эта жертва поднималась с земли, приканчивал ее выстрелом из нагана.
После этого с той же улыбочкой и самыми отвратительными ругательствами он возвращался в занимаемый им и его штабом дом, заказывал яичницу с колбасой и слушал офицерские анекдоты. Число лично расстрелянных им после боя пленных часто измерялось за один вечер многими десятками. Быстро создалась легенда о его непобедимости, неуязвимости для пуль противника и какой-то сверхнепримиримости к большевикам.
Эту популярность Туркул сохранил и в Галлиполи, и в первые месяцы пребывания бывшей врангелевской армии на территории Болгарии. После роспуска белых «гарнизонов» он некоторое время еще оставался во главе дроздовцев, перешедших на собственное иждивение, но продолжавших держать связь со своим «штабом» и по-прежнему признававших свое начальство. В дальнейшем его популярность начала тускнеть. Когда у Врангеля окончательно иссякли средства на содержание полковых и дивизионных штабов, Туркул переехал из болгарского города Севлиево в Софию. Жена его поступила официанткой в одно из фешенебельных софийских кафе на бульваре Дундуков, а он торговал газетами водном из киосков в центре города. Так прошло семь или восемь лет.
В самом конце 20-х годов чета Туркулов с дочерью переехала в Париж. Здесь он пытался открыть частное торговое «дело» — бензоколонку, но «дело» это у него не пошло. Материальное его положение в тот период времени было очень плохим. Наступила жестокая нужда.
Нечем было платить за квартиру. Высшее «начальство» разрешило ему занять с семьей одну комнатку-мансарду в помещении Галлиполийского союза, который переехал б новое помещение на улице Фезандери и занял особняк, принадлежавший парижскому банкиру Лазару.
Особняк этот был хорошо известен среди белого офицерства как парижское «гарнизонное офицерское собрание».
Жена Туркула сняла в аренду в «собрании» буфет, но дела семьи шли плохо.
Сам Туркул ничего не делал. Буфет, арендованный его женой, еле сводил концы с концами. Число «клиентов» падало с каждым годом. Количество подписных обедов, банкетов и чаепитий резко
