политических мертвецов. Именно тогда восстали из политического гроба и Керенский, и Деникин (последний вскоре сменивший гроб политический на гроб вполне реальный).
На личности В. В. Орехова я считаю нужным остановиться несколько подробнее. Происходил он из интеллигентских или полуинтеллигентских кругов. Конец гражданской войны застал его в чине капитана. Во врангелевской армии он состоял в одном из железнодорожных подразделений, сведенных после эвакуации в железнодорожный батальон. Из Галлиполи он попал в Болгарию, а оттуда в Париж. Там в начале 20-х годов и началась его политическая карьера. Было ему тогда не более 26–27 лет. Орехов сразу занял позицию антисоветского активиста, представлявшего зарубежную «боевую» контрреволюционную молодежь. С таким ликом он попал в делегаты пресловутого «Зарубежного съезда». С трибуны этой анекдотической «учредиловки» он призывал и молодежь, и всю эмиграцию к борьбе против Советской власти «до победного конца».
Приблизительно в это же время он занял пост генерального секретаря Союза галлиполийцев, председателем которого был тогда престарелый артиллерийский генерал Репьев. Одновременно Орехов стал выпускать под своей редакцией новый, им самим основанный «боевой» антисоветский журнал «Часовой». На страницах журнала Орехов в течение всех 15 лет довоенного периода и последующих послевоенных лет звал русское зарубежное контрреволюционное офицерство на «последний и решительный бой» с Советской властью, а Евгений Тарусский печатал очерки летней лагерной жизни эмигрантских детей на Лазурном береге Средиземного моря. Этих детей (не более 100–150), собранных со всех уголков Франции, он величал «новой Россией», которой принадлежит будущее. Он уверял, что эмиграция может спать спокойно, пока у нее имеются эти замечательные дети, поющие хором «Боже, царя храни» и бережно выпестовываемые гвардейским полковником Богдановичем (в годы войны — заместителем эмигрантского «фюрера» Жеребкова в эмигрантском филиале гестапо).
Постепенно круг сотрудников «Часового» расширялся. В нем начали принимать участие бывшие офицеры генерального штаба, военные историки, военные бытописатели, фельетонисты и т. д.
«Часовой» явно пришелся «ко двору» воинствующей клике правого сектора белой эмиграции. Начальники РОВСа в свою очередь были в восторге и от журнала, и от его редактора. Орехову дали в качестве служебного редакционного помещения одну комнату в помещении РОВСа (впоследствии редакция перешла в его собственную маленькую квартиру в парижском предместье Аньер).
Дело расширялось, а сам Орехов пошел в гору. В 1927 году он добровольно оставил должность секретаря Галлиполийского союза, передав ее полковнику С. А. Мацылеву (впоследствии перешедшему на должность генерального секретаря РОВСа), и всецело отдался своему детищу, которое регулярно выходило два раза в месяц и расходилось по всем углам тех стран, где осели бывшие офицеры царской и белых армий.
Постепенно Орехов из фанфаронствующего мальчишки превратился в довольно крупную фигуру антисоветского зарубежья. Он бывал гостем в замке Шуаньи и вел беседы с великим князем Николаем Николаевичем; имел возможность лицезреть «государя императора Кирилла»; находился в постоянном контакте с Врангелем, Деникиным, Кутеповым, Миллером; поддерживал связь с бывшими послами Временного правительства, финансистами, промышленниками, общественными деятелями правого сектора. В РОВСе он был вполне своим человеком и сумел угодить и «старикам» царской армии, и «штабс- капитанской молодежи» белых армий. Его видели всюду: на молебнах, панихидах, торжественных собраниях, совещаниях, докладах, банкетах, где шумели и гремели эмигрантские витии правого толка.
Зато он открещивался как от чумы от «левого» сектора белой эмиграции — от милюковщины и керенщины.
И милюковцев, и керенцев он считал предтечами большевизма и ненавидел их самой лютой ненавистью, которую только можно себе представить. «Левые» платили ему тем же: на страницах милюковских «Последних новостей» сотрудники этой газеты изощрялись в издевательствах и свистопляске вокруг «Часового», а попутно и всего РОВСа, который считал этот журнал своим официозным органом. Годами шла эта перепалка. С обеих сторон слышался скрежет зубов. Только война и вызванное ею закрытие и милюковской газеты, и ореховского журнала положили конец этому внутриэмигрантскому словесному и печатному побоищу.
В 1937 году французский политический корабль снова накренился «влево»: к власти вновь пришли радикалы и социалисты. Обстановка для воинствующих элементов правого сектора белой эмиграции складывалась неблагоприятно. Орехов перевел редакцию и издательство своего журнала в Бельгию и обосновался в Брюсселе, где и застала его война. В Париже он бывал теперь лишь наездами.
В последние предвоенные годы он в своих антисоветских неистовствах делал ставку на Гитлера, видя в нем будущего «бескорыстного» помощника белого офицерства в деле «священной борьбы против большевизма».
Грозные события, неожиданно разразившиеся в июне 1941 года, казалось, задели и этого неукротимого антисоветского активиста. Казалось, что удар грома заставил даже и людей этой категории проснуться и понять бездну своего морального падения.
Увы… Это только казалось!
В первые дни после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз я случайно столкнулся с ним на Елисейских полях, одном из самых фешенебельных проспектов мира, заполненном в предвоенные годы тысячами мчавшихся автомобилей всех марок и десятками тысяч элегантных, одетых по последней моде пешеходов обоего пола. Сейчас он был пуст: ни одного автомобиля, несколько велосипедов и редкие прохожие. Шел второй год гитлеровской оккупации Франции.
Я окликнул Орехова. До войны мне приходилось неоднократно бывать у него и лечить членов его многочисленной семьи. Я уже знал, что «Часовой» закрыт в Бельгии по распоряжению гестапо. Вид у Орехова был совершенно подавленный. Стараясь избежать иронии в голосе, я спросил его: — Не кажется ли вам, Василий Васильевич, что ставка, которую вы и ваши единомышленники делали на Гитлера как на будущего «спасителя России», была тяжелой и, простите меня за откровенность, преступной ошибкой?
— Да, это так…
Он низко опустил голову и добавил: — Мы ошиблись, мы ужасно и непоправимо ошиблись… Гитлер — не союзник. Он — наш враг. Нам нужна великая, единая, неделимая Россия. Ему — уничтожение России и уничтожение славянства. Но Россия выдержит и это испытание. Меня ни на минуту не покидает вера в то, что Россия непобедима. Как это произойдет, я не знаю, но победить Россию ему не удастся…
Мы шли по пустынному проспекту. Я продолжал: — А не кажется ли вам, что ваша ошибка идет гораздо дальше и что двадцать лет подряд вы и ваши единомышленники толкли воду в ступе, грезя о так называемой «будущей великой, единой, неделимой» и ведя борьбу с теми, кого вы считали расхитителями русской земли? Выходит ведь как раз наоборот: величие, единство и неделимость Российской державы сейчас с оружием в руках защищают вместе со всем русским народом те, которых вы считали своими врагами?..
— Выходит, что так… — тихо ответил он и еще ниже опустил голову.
Больше мне не пришлось его видеть. Но в первые послевоенные годы я узнал, что эти проблески каких-то патриотических настроений, смутных, неясных и робких, рожденных разразившейся над родиной грозой, и этот намек на какое-то перерождение традиционной эмигрантской идеологии коснулись Орехова только поверхностно. Подлинного перерождения, которое в эти годы наступило у тысяч эмигрантов, с Ореховым не произошло. Сейчас же после победы он поехал в Лондон, где в его старые опустевшие мехи было влито новое антисоветское вино. Вернулся он из Англии тем, чем был все 20 лет до войны. Об ошибках больше не было речи. Борьба «до победного конца» возобновилась, и труба «Часового» протрубила поход.
В настоящей главе мне неоднократно приходилось упоминать, что в 1920–1941 годах правой части эмиграции пришлось пережить очень много разочарований. Поэтому ряды воинствующего контрреволюционного офицерства медленно, но верно редели. Одна за другой лопались как мыльные пузыри диверсионные вылазки кутеповских, миллеровских и туркуловских агентов; «вожди» один за другим сходили в могилу; «весенние походы» превратились в сплошной анекдот. Надежды на «внутренний взрыв» в Советском Союзе рухнули. Воздушный замок, который выстроила эта часть эмиграции, дал такие трещины, что эмигрантской мысли далее оставаться в нем стало невозможно.
Очень многие из числа воинствующих «активистов» прозрели, частично или полностью. Отсюда их