но ведь и школьные табели, по идее, должны касаться только меня и моих приемных родителей. То есть Патти и Барри, так получается?
Но у меня не было времени особо переживать по этому поводу, потому что Гиллрой еще не все сказал:
— Прямо тебе скажу, не впечатлен. Даже не знаю, где найти для тебя место получше, — он задумчиво уставился на меня. — Ты никогда не думала насчет пансиона?
— Н-но ведь Юнишкола тоже пансион, — в страхе пролепетала я. Неужели он хочет отослать меня в какую-то закрытую школу? Отнять у меня Брэна, Завьера и мою студию? Я никогда не училась в закрытой школе, но несколько раз спрашивала родителей о том, что это такое, и они рассказывали мне леденящие кровь истории об этих ужасных заведениях, в которых учителя безжалостно секут и морят голодом учеников, а старшие воспитанники сексуально домогаются младших. И о том, что детей из богатых семей похищают из таких школ и требуют с родителей выкуп.
Ни в одном пансионе обо мне не могли бы позаботиться лучше, чем это делали мама с папой! Неужели теперь, когда мои родители умерли, Гиллрой собирается отправить меня в преисподнюю пансиона?
— Ну что ж, возможно, — проговорил он, задумчиво глядя на свой стакан. Там уже не осталось ничего, кроме льда. Гиллрой встал и направился к бару, чтобы налить себе новую порцию. — Впрочем, сейчас еще слишком рано думать об этом, — бросил он. — Ты ведь и живешь-то у нас сколько? Месяца два, не больше?
Он не отошлет меня в пансион. Я исправлю свои отметки. Я буду учиться лучше…
Гиллрой снова плюхнулся в свое кресло, и я нервно сглотнула.
— Знаешь, Розалинда, когда я был маленьким, родители частенько спрашивали меня о моих мечтах и устремлениях.
Я напряглась. К чему он клонит?
— У тебя есть мечты и устремления?
— Это… — Я не знала, какого ответа он от меня ждал. Прямо сейчас моей самой большой мечтой было проспать хотя бы одну ночь без кошмаров. А самым заветным желанием — избавиться от боевого живого трупа, запрограммированного на мое уничтожение. Еще у меня было сильное устремление закончить этот ужасный разговор, но я не представляла, как это сделать. — Раньше были, — вывернулась я. — Но с тех пор мир сильно изменился.
— Именно! — крякнул Гиллрой, салютуя мне своим стаканом. — Еще как изменился! — Он задумчиво уставился на стакан, вдруг сообразив, что это не самый лучший тост. — Я искренне сожалею о твоих родителях, детка, — сказал Гиллрой, опуская стакан. Я уже открыла рот, чтобы поблагодарить его за участие, но он снова заговорил: — Но жизнь продолжается. Разве сейчас тебе не веселее?
Я ошарашенно уставилась на него. Веселее? Весь мой мир погиб, а я должна веселиться?
— Знаешь, когда я был мальчишкой, то с радостью отдал бы левую руку за то, чтобы родители не следили за каждым моим шагом. Чтобы делать все, что мне хочется. Но нет, родители глаз с меня не спускали! У меня даже не было братьев или сестер, которые могли бы оттянуть на себя часть внимания. У тебя есть братья и сестры?
Глупый вопрос. Даже если бы они у меня когда-то были, то он прекрасно знает, что сейчас у меня никого нет!
— Нет, — прошептала я.
— У меня тоже. Я был единственным ребенком, как и мой сын. Ты знаешь, что у меня единственный сын? Хэнк. А я всегда хотел иметь дочку, — поделился он.
Я не поняла, означает ли это, что он не хотел иметь сына. Гиллрой отпил глоток из стакана и, склонив голову, внимательно посмотрел на меня.
— Хэнк сейчас в колледже. Хочу познакомить тебя с моим парнишкой. Он приедет домой на каникулы. Устроим вечеринку, чтобы вы могли пообщаться друг с другом. — Он хохотнул. — Кто знает, что из этого выйдет!
Я содрогнулась. Он планировал сосватать меня, женить своего сына на моем наследстве, как в Средние века! Мерзость.
Гиллрой встал и снова направился к бару. Я и не заметила, как он осушил второй стакан. Сколько же он выпил? Этот стакан будет уже третьим, но было очевидно, что Гиллрой успел заправиться перед тем, как разбудил меня. Он бросил лед в пустой стакан и щедро плеснул туда спиртного.
— Не хочешь? — спросил он, протягивая мне стакан.
— Нет.
Гиллрой пожал плечами и перелил отвергнутую мною порцию в свой стакан.
— Кстати, раз уж мы заговорили о твоих родителях, — начал он. Некстати. Мы о них не говорили. — Знаешь, в конце твой отец полностью облажался. Просто не справился. Может, оно и к лучшему, что все так случилось. Продолжи он в том же духе, от компании остались бы рожки да ножки. Хорошо еще, что он ушел не один! Они оба устранились от дел, оставив компанию в хороших руках! — Гиллрой, не трогаясь с места, помахал стаканом, а я почувствовала себя в западне. Но не успела я придумать благовидного предлога, чтобы попрощаться, как Гиллрой сказал: — Темные времена, так сказать. Наверное, это был лучший выход для всех, и для тебя тоже — если смотреть объективно.
Это было настолько чудовищно, что я вдруг почувствовала слабость. Кровь отлила у меня от лица. Я не могла отвести глаз от Гиллроя. Как он мог сказать такое? Как он мог сказать, что гибель половины населения планеты была лучшим выходом для всех? Что хорошего в том, чтобы умереть? Не говоря уже о том, что оказаться забытой в стазисе на шестьдесят лет было вовсе не лучшим выходом лично для меня!
— Я всегда так считал, — продолжал Гиллрой, словно услышав мой безмолвный ужас и решив отстоять свою точку зрения. Сделав большой глоток, он направился к своему креслу. По дороге он едва не споткнулся, наступив на ковер, но сумел устоять на ногах и тяжело рухнул в кресло, обитое золотым жатым бархатом. — И все-таки, как подумаешь о том, что твой отец пытался сделать, прямо диву даешься! Сумел удержать компанию. Ты же представляешь, сколько народу перемерло. Во время Темных времен у нас умерло столько сотрудников, что нам даже не пришлось проводить много сокращений. Не то что в других местах! Нет, ты не подумай, у нас тоже были свои Темные времена. Черт побери, я же тебе говорил — у этой компании были свои взлеты и падения. То и дело приходилось терять кучи денег. Скажем, десять лет назад мы понесли убытки на фондовой бирже, пришлось уволить кучу народу. Потеряли много хороших работников. Да что там, я сам так заработался, что потерял собственную жену!
Я не хотела этого слышать. Не хотела этого слышать.
— Хорошо еще, что нашел понимающую душу в компании, она очень меня поддержала, — упрямо продолжал Гиллрой. — Она у меня тоже отличная работница, ты понимаешь, о чем я? С ней я снова чувствую себя молодым.
А вот этих откровений я не просила, не желала их выслушивать и хотела бы поскорее забыть. Что мне делать с этими признаниями? Это меня не касалось!
— Чувствую себя почти таким же молодым, как ты, — продолжал Гиллрой, и я снова покраснела до ушей. — Надо бы нам познакомить тебя с кем-нибудь! Что там у тебя с этим парнишкой Сабахов? Как его зовут?
Я не хотела открывать рот, но боялась, что если не отвечу ему, разговор пойдет еще хуже.
— Брэн, — прошептала я.
— Да, точно! Брэн. Хороший парнишка, Брэн. Я пару раз обыгрывал его в теннис.
Я подозревала, что он соврал. Или это случилось, когда Брэну было лет восемь.
— Его родители — хорошие сотрудники. Мне нравится Сабах, у него есть чувство собственного достоинства. Но ты же понимаешь, противоположности притягиваются, потому-то он и женился на Рози. — Я не поняла, на что он намекал. Какие такие противоположности были у Роузанны и мистера Сабаха? — Да-да, противоположности притягиваются, и ничего с этим не поделаешь. Я всегда говорю — проверяй, с кем общаешься, в таком деле береженого Бог бережет. И мне не нравится, что Брэндан валандается с этим выродком с Европы.
Нет. Нет, пожалуйста, не надо приплетать сюда Отто!
