– Его высочество герцог Прусский пригласил, по желанию ее величества императрицы, оркестр гвардейской кавалерии.
– Это что? – возмутился Михаил Павлович. – Шаров без моего дозволения дал Карлу трубачей?! Всем известно, что военные оркестры все под моим началом!
– Думаю, господин Шаров не посмел ослушаться герцога, потому что его поддерживает императрица, – предположил деликатный адъютант.
Михаил Павлович раздул ноздри.
– Кроме того… – начал было адъютант, но тотчас осекся.
– Ну! – грозно глянул великий князь. – Говори, коли начал.
– Кроме того, герцог пригласил шестерых офицеров… ну, знаете, ваше высочество, тех, которых обычно зовут на балы… их можно встретить во всех гостиных… Скарятин, Трубецкой, Дантес, Барятинский…
Дальше Михаил Павлович слушать не стал.
Барятинский! И этого героя бабы превратили в паркетного шаркуна со своей безумной страстью к танцулькам!
Ох этот Карл! Он считает, что может позволить себе многое благодаря своей обезоруживающей улыбке. Говорят, ею он утихомиривает даже своего вспыльчивого и сварливого отца-короля. Но здесь это ему не пройдет! Пришло время возмутиться.
Однако Михаил Павлович понимал, что, ворвись он в бальную залу, толку большого не будет. На него просто не обратят внимания, здесь он не у себя в Павловске! Ну, прекратят танцевать сегодня, а завтра снова соберутся, и опять чести быть приглашенными в императорский дворец удостоятся не усердные служаки, а смазливые брюнетики и блондинчики, которые только и умеют, что проворно перебирать ногами да играть глазами, вертя даму и вертясь вместе с ней. Картина бального зала всегда напоминала Михаилу Павловичу щи в солдатском котле. Церемониймейстер исполняет роль уполовника. Быть брюквой или капустой, а также свеклой, морковкой et cetera великий князь нипочем не желал, а поэтому балы, которые воленс-ноленс к этому вынуждали, ненавидел. Он прошел прямиком в кабинет Николая – в ту каморку под лестницей, где император больше всего любил работать, и с порога заявил, что императрица опять начала играть в опасные игры со своими кавалергардами и, само собой, с Трубецким.
О, Михаил Павлович прекрасно знал, на какую клавишу нажать! Если он ворвется с категорическим требованием прекратить «эти бальные беснования», брат вряд ли станет на его сторону, зная, как любит жена танцевать. Однако к месту упомянутая фамилия Александра Трубецкого, который уже был однажды срочно отправлен за границу с внешне важным, а внутренне пустяшным поручением лишь за то, что слишком уж часто его бархатные глаза встречались с глазами императрицы, должна была сыграть свою роль. И сыграла-таки, заметьте!
Император редко давал волю гневу, предпочитал сдерживать себя, но тут его словно шилом ткнули. Так проворно он вскочил и так стремительно бросился наверх по лестнице, что лакей, стоящий у двери в залы второго этажа, испуганно отпрянул и перекрестился. Михаилу Павловичу стало смешно, однако он сдержал себя и с прилично-озабоченным лицом последовал за братом.
Мари Трубецкая пребывала в грусти и печали. Барятинский даже не смотрел в ее сторону, с успехом флиртуя с обеими великими княжнами – Олли и Мэри. Ну, Олли была еще девчонка, ее Мари ничуть не опасалась, хотя то, что она влюблена в Барятинского, видно так же ясно, как солнце в безоблачный день. А вот Мэри…
У Мари Трубецкой был особый нюх на порок. Как говорят в Поволжье, рыбак рыбака далеко в плесе видит. Вот так же было и с ней… Приобретя плотское «образование», она стала невероятно чувствительна ко всякому греху и чуяла, что та давно забытая история с простонародным нарядом, который ужас как спешно понадобился Мэри для какого-то маскарада, а потом был засунут в ее, Мари, платяной шкаф, окончилась очень интересно. Во-первых, Мэри уходила в розовой кофте, а в шкафу лежала голубая. Во- вторых, юбка была хоть и синяя, но чуть иначе сшитая, без оборок по подолу. В-третьих, на этой юбке были заметны какие-то темные пятнышки… россыпь капелек, которые до ужаса напомнили Мари те самые капельки, которые остались в ее постели после достопамятного визита к мадемуазель Трубецкой цесаревича.
Если дать волю некоторому воображению, выходило, что Мэри втихомолку где-то с кем-то согрешила, переодевшись в одежду простолюдинки.
Однако даже с помощью своего разнузданного воображения – а воображение у Мари Трубецкой было именно таковым! – она не могла представить, что великая княжна отправилась вон из дворца на поиски любовных приключений. Конечно, это случилось во дворце. И, конечно, с Барятинским.
Мари не могла взять в толк, зачем Мэри понадобилось устраивать маскарад с юбками-кофтами ради такого нехитрого дела, как скороспелый грех. Но она обычно бросала думать о том, что не поддавалось ее разуму, – вот теперь бросила строить догадки и об этом.
Не ее это дело! Ее дело – о себе позаботиться.
А заботиться было о чем, поводов для волнений вдруг возникло хоть отбавляй.
Первое дело – конечно, Барятинский.
Но ведь и цесаревич, которого она полагала надежно пришитым к своей юбке, начал смотреть на сторону!
В свите великой княжны Мэри появилась новая фрейлина – Ольга Калиновская. Она была дочерью Иосифа Калиновского, сторонника русского владычества в Польше. Николай и прежде-то оказывал благодеяния Калиновскому, а после его смерти простер свое покровительство и на младшую дочь его (старшая уже успела побывать замужем за родовитым шляхтичем Иринеем Огиньским и недавно умерла в родах). Николай Павлович всегда был щедр к своим друзьям и их семьям. Ириней Огиньский пользовался теперь государевым покровительством, ну а Ольгу привезли в Петербург и зачислили в штат фрейлин великой княжны Мэри.
Она была прелестна. Не яркая, не вызывающая, а скромная и приглушенная красота ее не ослепляла с первой минуты встречи, как красота Мари Трубецкой, но запоминалась надолго и кружила голову.
Впрочем, были и те, кто вовсе не считал ее очаровательной. И это не только Мари! Олли, которая очень любила брата и ревновала его ко всем фрейлинам – и от этого терпеть не могла Мари Трубецкую (взаимно, кстати), записала в своем дневнике: «У нее были большие темные глаза, но без особого выражения; в ней была несомненная прелесть, но кошачьего характера, свойственная полькам, которая особенно действует на мужчин. В общем, она не была ни умна, ни сентиментальна, ни остроумна и не имела никаких интересов. Поведение ее было безукоризненно и ее отношения со всеми прекрасны, но дружна она не была ни с кем. Впрочем, как сирота, без семейных советов оставленная жить в обществе, считавшемся поверхностным и фривольным, она должна была встречать сочувствие. И папа?, относившийся по-отечески тепло к молодым людям, жалел ее от всей души».
Сразу было замечено: лишь она появилась, великий князь Александр совершенно переменился. Он снова зачастил в покои сестры, куда не захаживал после того, как вступил в связь с Трубецкой: ему не нравилось, что Мари порой очень откровенно демонстрирует их отношения и свое особое положение. Отказаться от нее он не мог, но надо же соблюдать некий декорум!
Но вот появилась Ольга – и цесаревича снова, как магнитом, начало тянуть в тот цветник, который назывался – фрейлины великой княжны Марии Николаевны. И знаки внимания, которые он оказывал Ольге Калиновской, были настолько недвусмысленны, что вездесущая и всеведущая Вава Шебеко донесла императору: ходят слухи, будто цесаревич хочет тайно жениться на Ольге, потому что она отказалась отдаться ему – дескать, ее невинность может принадлежать только супругу.
А?! Каково?!
У императрицы от этих известий начались мигрени, Николай Павлович был озабочен не на шутку. Ну и Мари Трубецкая, само собой, готова была разорвать на части эту польскую интриганку. Единственное, о чем она теперь жалела, это что при русском дворе не в ходу те нравы, кои водились в Париже при королеве Екатерине Медичи.
Нет, не дрогнула бы у нее рука подсыпать или подлить Ольге чего-нибудь такого, что если и не свело бы ее на тот свет, то начисто испортило бы ее обворожительное личико!
И дело здесь было не только в ревности, которая не переставала терзать Мари, но и в честолюбивых мечтаниях, которые прочно угнездились в ее голове и сердце: а вдруг наследник настолько влюбится в нее,
