«бюрократический капитал». Как устроена механика? Вам выписывают огромную налоговую недоимку и потом ее продают. Цены известны. Тогда они колебались, по нашему опросу, где-то от 12 % до 20 % от выписанной суммы недоимки. Причем это «кэшем», и я не уверен, что эти деньги поступают в бюджет Российской Федерации.
Второй факт, который, может быть, еще более настораживает. То, что основные налоги берут не с малых предприятий, а со средних, — это понятно. Они на виду, они мобильны, у них есть отчетность (с малыми предприятиями работают санитарный врач и пожарная инспекция). Но настораживает иное. Мы спросили: «Как изменилась доля в ваших общехозяйственных расходах налогов, официальных платежей на административные барьеры, неофициальных платежей, принудительного спонсорства?». У всех предприятий с численностью занятых от 500 до 1000 человек все эти четыре показателя выросли. Они растут все! Т. е. заплатил налоги — это совершенно не означает, что тебе не надо платить взяток. В 2001 г. было не так. Поэтому я утверждаю, что если в 2001 г. мы имели очень несовершенную систему вертикального контракта (дань заплатил — дальше живи), то в 2005 г. мы имеем ровно ту ситуацию, которая известна из древнерусской истории про князя Игоря. Помните, как князь Игорь второй раз в древлянскую землю с полюдьем пришел? Чем дело кончилось, помните? Мы сейчас живем до княгини Ольги. У нас нет установленного размера дани. Эта система совсем не может жить.
В какую систему мы будем выходить? Я-то наивный человек. Знаете, есть фраза известного менеджера большой акционерной компании, он сказал: «Наши акционеры — люди, во-первых, глупые, во- вторых, жадные. Глупые — потому что отдали нам свои деньги. Жадные — потому что хотят получить на них дивиденды». Я все-таки думаю о переходе к налоговой системе, когда налогоплательщик является глупым и жадным, когда он действительно платит налоговые деньги, но при этом требует чего-то взамен за эти деньги. Причем что технически делать с налогами — более или менее понятно. Не надо гоняться за сложными западными системами налогообложения. У нас институциональная среда другая, она еще более сложная, чем в этих развитых странах. Поэтому налоги должны быть очень простыми, крайне простыми для администрирования. Может быть, это грубовато, но это легко. И, может быть, какие-то налоги должны быть адресными, т. е. ты обязан заплатить, только ты выбирай, ты за это платишь, за это и за это. Ты на образование даешь? На здравоохранение? Или на развитие специальных служб, проблемы безопасности? Для того чтобы был сигнал от налогоплательщика.
На самом деле, если говорить о том, чего мы хотим за свои налоги, то это не только безопасность и правосудие. И, может быть, в этом гораздо более серьезная российская проблема. Потому что мы хотим справедливости, социальных благ. А тут вопрос не к государству. Вообще, это вопрос коституционного уровня. У нас в ст.7 Конституции написано про социальное государство. Но мало ли что в Конституции написано! Экономисты отлично знают, что латиноамериканские Конституции были лучше, совершеннее, прогрессивнее, чем Конституция Северо-американских Соединенных Штатов. Но не сработали же. А почему не сработали? Потому что неформальные общенациональные правила должны поддерживать конституционную норму. Согласие, что так должно быть, делает конституционную норму действенной. А у нас нет по этому поводу согласия. И думаю, что тот процесс, который ведет к этому согласию, сейчас выглядит очень нехорошо и очень нас настораживает. Я думаю, что у нас идет процесс формирования нации. У нас ведь не было никогда нации, мы же империей жили.
Это очень сложно и тяжело. И если говорить о том, как подойти к решению вопроса о социальных ценностях, о заказе государству на справедливость, то я бы вспоминал о том, как нацию определял Ренан. Ренан говорил о двух вещах (и потом, правда, добавлял третью). Он говорил, что нация — это совместная гордость по поводу исторического прошлого и согласие по поводу ценностей. Но, кроме того, нация — это ежедневный плебисцит.
Если можно, я начну с понятия ежедневного плебисцита, потому что мне как экономисту легче об этом говорить. Когда у нас не географически, а финансово-экономически Нью-Йорк и Пекин ближе к Москве, чем Владивосток и Петропавловск-Камчатский, — это беда. Когда человек из Омской области не может свободно приехать в Петербург, или Москву, или Екатеринбург, получить работу и купить квартиру, это означает, что не реализуется плебисцит, который делает нацию нацией. Я бы даже сказал резче. Для того чтобы слово «русский» из прилагательного стало существительным, оно сначала должно стать глаголом. Должно быть единое движение людей, товаров, услуг, капиталов, идей в национальном пространстве. А у нас его нет, мы от этого очень далеки.
Теперь о совместной гордости и историческом прошлом. Я думаю, что со времен Карамзина мы все живем пониманием «Истории государства Российского». У нас история страны есть история государства. И до тех пор пока это так, мы все, хотим мы этого или не хотим, — внуки Ивана Грозного, Петра Великого, Иосифа Сталина. А наших дедов там нет! Но должны же у человека быть предки! И видим мы картинку, думаю, совершенно искаженную. Мы видим пики и успехи страны там, где, если мы копнем семейную историю, может быть, окажется совсем другое время. И мы не видим венца российской истории в, может быть, тихих временах какого-нибудь Александра II, которого в лицо никто не узнает. Царя-освободителя в лицо, думаю, и в этом зале не все узнают. Вот Петра Великого — не вопрос.
Я думаю, что «Мемориал» делает фантастически важную работу для формирования нации, когда вывешивает в Интернете 5 миллионов фамилий репрессированных с абзацем на каждую. Но это только начало восстановления национальной истории людей, а не государств.
Давайте оценим последствия восстановления семейных историй. Я это понял на личном примере. У меня есть знакомая — настоящая донская казачка. Мы с ней разговаривали в 1995 г., шла Первая чеченская война. Она мне стала рассказывать, как они гонят черных из Ростовской области. Я говорю: «Тань, а правду говорят, что казаки происходят из беглых русских мужиков и восточных полонянок?». Она говорит: «Да. Вот мой прапрапрадед турчанку привез. И оттуда мой род пошел…» Я говорю: «А в какие это годы было?» Она говорит: «В 40-е гг. XIX в.» — «Тань, я тебя сейчас огорчу до невозможности. Тогда не с турками воевали, а с Шамилем. Ты, Танька, аварка, чеченка, может, лезгинка». И в глазах потрясение, потому что мир поплыл.
Я думаю, что если говорить об этих семейных историях, у людей будет другая возможность и готовность говорить друг с другом. Потому что когда либерал крайних взглядов узнает, что он происходит от иереев, которые верой и правдой насаждали единомыслие на Руси, что-то такое у него там щелкнет. Когда коммунист узнает, что прадед-то — купец второй гильдии, имущество первое сожгли в первую русскую революцию, второе отобрали во вторую русскую революцию; когда националист осознает, что в нем не единый этнический источник, а там чего только нет, — возникает иное восприятие других людей. Но дело не только в этом.
Дело, конечно, еще и в формуле национальной истории. Я хочу процитировать фразу Арсения Рогинского, главы «Мемориала». Его однажды спросили, а я при этом присутствовал: «Как же так? Вы занимаетесь такой трагической историей! Тяжко же душе! Чем вы себя поддерживаете?» Он сказал: «История страны правда страшная. А люди какие замечательные!» Мы не знаем почти этих историй замечательных людей. Думаю, процесс становления исторического сознания приводит к какому-то взаимопониманию в ценностях.
Теперь собственно про согласование ценностей. Я думаю, что самый страшный, самый опасный лозунг, который реет над Россией, звучит так: «Я с этими … на одном поле не сяду». А почему не сядешь- то? Ведь не предлагается любить, не предлагается соглашаться, дружить даже не предлагается. Можно руку не подавать, не хочешь — не подавай. Почему ты разговаривать с ними не желаешь? Ведь поймите, что львиная доля наших проблем берется от того, что все окрысились друг на друга. Никто власть не любит, но все говорят: «Эй, власть! Ты вот этих запрети, вот этих вообще в тюрьму посади. А нас позови сюда, в правительство!» А те говорят: «Нет, это неправильно! Вот этих в тюрьму, вот этих запретить, а нас в правительство!»
И после этого мы удивляемся, откуда такая накачка силы и признания у очень слабого и маломощного государства. Да вот отсюда, от нежелания иметь коммуникацию друг с другом, вот от этого! Либералы, левые и националисты только в 2006 г. стали садиться за один стол, при том что, на мой взгляд, они обязаны были это делать еще в 90-е гг., просто отстаивая интересы тех групп населения, которые их поддерживали, для того чтобы разговаривать о стране и выяснять, насколько совместимы ценности. На самом деле в них есть определенная совместимость. Но выяснить это без общенационального диалога невозможно. Я думаю, что мы через эти муки рождения гражданской нации подходим к решению вопроса о
